Шрифт:
Полынская Галина
Ключ от города
– ... ну, как же тебе объяснить, Полина?
– Стас присел на подоконник, задумчиво глядя на крутящиеся в пушистом солнечном луче сверкающие пылинки.
– Ну, нет у нас с тобой ничего общего.
– Целый год было, а сейчас не стало?
Я внимательно изучала серые паркетные плашки.
– Поль, ты должна меня понять, - голос Стаса звучал мягко, примирительно, значит, он хотел как можно скорее покончить с этим нудным разговором и сбежать, затеряться в угасающем питерском дне.
– Я творческая личность, мне нужен воздух, простор, а наши отношения слишком стали похожи на семью, меня это душит. Я не готов, не созрел еще
– Тебе уже тридцать четыре, вдруг перезреешь?
Обшарпанный паркет был изучен. Взгляд наткнулся на грязную спортивную сумку, привалившуюся в стене. Красная, пузатая, набитая скомканными вещами, на дне, завернутые в газету, притаились ботинки "трансформеры". Стас ходил в них почти круглогодично, а с наступлением тепла, выдирал теплые стельки, это называлось "переводом обуви на летний период".
– Полин, ну почему мы не можем расстаться по-хорошему, как цивилизованные люди? И остаться добрыми друзьями?
– Я что, истерику закатываю?
Больше особо рассматривать было нечего, пришлось смотреть на Стаса. Высокий, худющий... просто темный силуэт на фоне чистого, вечереющего неба.
И где ты собираешься жить?
У нее квартира, слава богу, своя, собственная.
– А!
– усмехнулась, устраивая ладони меж колен. Ну почему когда я нервничаю, у меня так жалко дрожат руки?
– Так бы сразу и сказал, что нашел себе тетку с квартирой, и нечего было развозить про творческую личность.
Удивительная у тебя способность все с ног на голову переворачивать!
Ты собрался уходить? Вот и иди.
– С тобой всегда было невозможно разговаривать. Мне очень жаль, что и сейчас ты все испортила.
– А уж мне-то как!
Хлопнула дверь, я невольно вздрогнула, как от оплеухи. Своя квартира... разумеется, это прекрасно, это мечта. Кто-то уже живет в мечте, кто-то там и родился, кто-то еще родится... Что за жизнь у творческого человека в коммуналке? Никакой жизни... Два часа назад моя комната не казалась настолько уж убогой, в ней вполне можно было жить. Можно было сидеть вечерами на подоконнике, глядя, как сигаретный дым растворяется в голубоватом воздухе, смешивается с эфирными потоками, и плывет по над крышами к виднеющемуся краешку Исаакиевского купола. Больше всего мне нравились такие вечера под ленивое мурлыкание гитары, нравилось смотреть сквозь прищур ресниц, как длинные тонкие пальцы Стаса перебирают гитарные струны. В такие моменты мы не разговаривали, просто смотрели, как город кутается в легкие сумерки, и было хорошо. Мы вообще редко разговаривали. Мы изъяснялись на разных языках и даже не пытались понять друг друга. Я знала, что Стас все равно меня не слышит, и приспосабливалась, как могла к таким отношениям, и у меня почти получалось, правда, временами хотелось скулить от одиночества. Когда же мы выходили в город, бродили по хитросплетению улочек, неожиданно выныривая на набережную Невы, когда целовались на Дворцовой в молочных сумерках летних ночей, я могла простить ему все что угодно. И казалось, весь Питер принадлежит только нам, такой огромный город и только для двоих...
– Я не буду сейчас сидеть, и загонять себе иголки под ногти! произнесла я вслух, машинально рассматривая интерьер комнаты. "Интерьер"! О, боже, какое слово! Разве оно подходит к древнему платяному шкафу с одной дверцей, облезлому рыжему серванту на полках коего соседствовали книги и разномастные тарелки? Разве можно называть интерьером скрипучую односпальную тахту, столик, крытый клеенкой, два старых венских стула, громадное сырое пятно на потолке в углу? Это проклятое пятно было видно отовсюду, из любой точки, оно притягивало к себе взгляд, как заговоренное. Пятно медленно расползалось, темнея с каждой неделей, побелка набухала и трескалась, покрываясь бурой плесенью... В домоуправлении говорили, что трубы старого дома окончательно пришли негодность: "А что вы хотите? Их еще при царе ставили!" Мы хотели ремонта, в ответ нам улыбались, как блаженным. Оставалось наблюдать за неторопливой жизнью пятна и ждать когда оно разрастется до такой степени, что доползет до массивной лепнины в центре потолка.
По всей душе медленным пятном расползалось нечто липкое, тошнотворное, такое удушающее, что даже плакать не хотелось. А чего плакать? Вся ночь впереди, успею еще нахлебаться слез унижения, еще успею намучиться воспоминаниями, ковырянием в собственных недостатках... у меня столько ночей впереди!
Побродив по комнате, поискала какие-нибудь мелочи, случайно забытые Стасом, их не нашлось. Он ничего не забыл. Взяв чайник, пошла на кухню, решив как следует напиться кофе, пить его до тех пор, растворимая горечь не перебьет металлический привкус тоски.
Слава Богу, на кухне не было никого из до смерти любимых соседей, кроме полупрозрачного Илюши. Слишком маленький и чахлый для своих десяти лет, мальчик смахивал на ребенка подземелья - незаметный, молчаливый, с голубоватыми глазами, он неизменно вызывал у меня чувство сосущей жалости. Я не особо умела контактировать с такими инопланетными существами, как дети, тем более, не пыталась наладить связь с марсианином-Илюшей, просто иногда его подкармливала, выгуливала до набережной и обратно и забирала к себе, когда к развеселой Илюшиной мамаше приходили "мужья" и собутыльники.
– Здравствуйте, тетя Поля, - он застенчиво улыбнулся и забился в угол между большим общим столом и навесным посудным шкафчиком.
– Илюш, сколько раз тебя просить не называть меня "тетей"? Разве я такая старая? Мне всего 28!
Мальчик замолчал, уставившись в пол. Ненавидя себя, не дождалась уверенной струи пара, взяла чайник и убралась в свою берлогу. Солнце зашло. Комната, залитая бледным маревом подступающей белой ночи, выглядела не так уж отчаянно, неприглядно, как при дневном свете. Давясь растворимым кофе, я стояла у распахнутого окна и наблюдала, как по крышам цокают голуби. Я же не любила Стаса, отчего так скверно в душе и тяжело на сердце? Я ведь жила с ним только потому, что быть одной так противоестественно, так пусто, что теряют смысл даже обычные повседневные мелочи, из которых, в сущности, и состоит жизнь...
В дверь тихонько поскреблись.
– Заходи, Илюша.
В образовавшуюся щель проскользнул мальчик.
– Можно у вас посидеть?
– Конечно, - я даже обрадовалась его приходу, - включай свет.
Илюша дотянулся до выключателя, в кольце лепнины вспыхнул гофрированный розовый абажур, похожий на списанную летающую тарелку. Отставив чашку на стол, я обернулась. Илюша мялся у стены, в руках у него была какая-то железная коробка.
– Что это тебя?
– Вот...
– Ну, иди же сюда, что ты там стоишь?
Мальчик отлип от стены и, не сводя с меня широко распахнутых бледных глаз, подошел ближе, прижимая к груди свою коробку.
– Что это у тебя?
– я присела на подоконник, и легкий ветерок занялся моими волосами.
Сокровища, - прошептал Илюша, - пусть у вас будут, ладно? А то мама...
Пропьет, - вздохнула я, - давай сюда свои сокровища, сохраню, как в банке.
– Нет, не на хранение, - он бережно положил на стол мятую железяку со следами голубой и желтой краски по бокам.
– Это вам. Насовсем.