Ключ Сары
Шрифт:
– Папа, хватит! Ты грубишь! – сказала Зоэ, беря меня за руку.
Со двора девочка увидела соседа в пижаме, перегнувшегося через подоконник. Это был приятный месье, учитель музыки. Он играл на скрипке, и ей нравилось его слушать. Иногда он играл, стоя на другой стороне двора, специально для нее и брата. Старые французские песни, вроде «На Авиньонском мосту», «У прозрачного фонтана», а еще мелодии страны ее родителей, от них так и тянуло в пляс. И вот мамины ноги в тапочках уже скользили по паркету, а отец заставлял ее
– Что вы делаете? Куда вы их уводите? – закричал он.
Его голос перелетел через двор, заглушая плач младенца. Мужчина в плаще ничего не ответил.
– Но вы не можете так поступать, – продолжал кричать сосед. – Это порядочные люди, хорошие люди! Вы не можете так поступать!
Ставни начали открываться, за шторами появились лица.
Но девочка заметила, что никто не шевельнулся, никто ничего не сказал. Все просто смотрели.
Мать остановилась, у нее не было сил идти дальше, ее спина содрогалась от рыданий. Мужчины грубо подтолкнули ее вперед.
Соседи молча смотрели на происходящее. Даже учитель музыки замолк.
Внезапно мать обернулась и закричала во весь голос. Она прокричала имя мужа. Трижды.
Мужчины схватили ее за плечо и грубо встряхнули. Она выпустила из рук сумки и пакеты. Девочка хотела остановить полицейских, но ее оттолкнули.
Из-под козырька над входной дверью показался мужчина – худой, в мятой одежде, с трехдневной щетиной и усталыми покрасневшими глазами. Он пошел через двор, держась очень прямо.
Дойдя до полицейских, он назвался. Его акцент был таким же заметным, как и у жены.
– Заберите меня вместе с моей семьей, – сказал он.
Девочка просунула свою руку в ладонь отца.
Подумала о том, что теперь она в безопасности. Потому что рядом с отцом и матерью. Все будет хорошо. Это французская полиция, а не немцы. Никто не сделает им ничего плохого.
Скоро они вернутся в свою квартиру, и Мама приготовит вкусный завтрак. И братик вылезет из укрытия. И Папа отправится в мастерскую, где он был управляющим, – там, в конце улицы; они изготавливали сумки, пояса и бумажники. Все будет как раньше. Очень скоро жизнь пойдет своим чередом.
Уже рассвело. Узкая улица была пустынна. Девочка обернулась взглянуть на свой дом, на молчаливые лица в окнах, на консьержку, которая укачивала маленькую Сюзанну.
Учитель музыки медленно поднял руку в знак прощания. Она тоже махнула ему, улыбаясь. Все будет хорошо. Она вернется, они все вернутся. Но лицо скрипача было очень горестным. По щекам у него текли слезы, немые слезы, выдающие беспомощность и стыд, но девочка этого не понимала.
– Я грублю? Да твоя мать это обожает! – хохотнул Бертран, заговорщицки взглянув на Антуана. – Так ведь, любовь моя, тебе же это нравится? Верно, дорогая?
Он пару раз крутанулся в гостиной, прищелкивая пальцами и напевая мелодию из «Вестсайдской истории».
Я чувствовала себя глупой и смешной в глазах Антуана. Почему Бертрану доставляет удовольствие выставлять меня набитой предрассудками американкой, в любой момент готовой критиковать французов? И почему я стою как вкопанная и позволяю ему это делать? Когда-то меня это забавляло. В самом начале нашей семейной жизни это была наша любимая шутка, от нее умирали со смеху и наши французские друзья, и американские. В самом начале.
Я, как обычно, улыбаюсь. Но немного натянуто.
– Ты давно был у Мамэ? – спрашиваю я.
Бертран уже переключился на другое – принялся делать замеры.
– Что?
– Мамэ, – терпеливо повторила я. – Думаю, ей бы очень хотелось тебя повидать. Она наверняка будет счастлива поболтать с тобой о квартире.
Его глаза вонзаются в мои.
– Нет времени, любимая. Съезди сама!
– Бертран, я и так бываю там каждую неделю, ты же знаешь.
Он вздохнул.
– В конце концов, она твоя бабушка, – говорю я.
– Но она тебя обожает, Мисс Америка, – с улыбкой парирует он. – И я тоже тебя обожаю, baby.
Он подходит и целует меня в губы.
Американка. «Значит, вы и есть та самая американка?» – в качестве вступления сказала Мамэ много лет назад в этой самой комнате, вглядываясь в меня своими серыми задумчивыми глазами. Американка. Я и правда почувствовала себя американкой – со своей короткой стрижкой, кроссовками и широкой улыбкой, – стоя перед этой квинтэссенцией семидесятилетней француженки с ее идеально прямой осанкой, аристократическим профилем, безупречной прической и лукавым взглядом. И я сразу же полюбила Мамэ. Полюбила ее удивительный горловой смех. Ее бесстрастный юмор.
И должна признать, что вплоть до сегодняшнего дня я люблю ее больше, чем родителей Бертрана, которые при всяком удобном случае давали мне почувствовать, откуда я родом, хоть я уже двадцать пять лет живу в Париже, я жена их сына и мать их внучки.
Выйдя из квартиры, я опять столкнулась с тягостным отражением в зеркале лифта и внезапно осознала, что слишком долго выносила подколки Бертрана, разыгрывая из себя незлобивую глупышку.
Но сегодня впервые – и по неясным причинам – я почувствовала, что это время прошло.