Ключ
Шрифт:
Развив на Каменном острове бешеную скорость, тройка на Елагином стала замедлять ход. У Глафиры Генриховны отлегло от сердца. Из вторых саней что-то кричали.
— Ау! Нет ли у вас папирос?
Клервилль вынул портсигар, он был пуст.
— Папирос нет… Не курите, простудитесь! — закричала Глаша, приложив к губам руки.
— Да все равно нельзя было бы раскурить…
Никонов продолжал орать. Спереди подуло ветром.
— Так холодно, — проговорил Клервилль.
— Сейчас Стрелка, — сказала Муся, хорошо знавшая Петербург. Тройка
— Приехали!
Все вышли, увязая в снегу, прошли к взморью и полюбовались, сколько нужно, видом. На брандвахте за Старой Деревней светился огонь.
— Чудно! Дивно!
— Ах, чудесно!..
— Нет, какая ночь, господа!..
Все чувствовали, что делать здесь нечего. Березин, возившийся у саней, с торжеством вытащил ящик. В нем зазвенело стекло.
— Тысяча проклятий! Carramba!
— Неужели шампанское разбилось?
— Как! Еще пить?
— Нет, к счастью, не шампанское… Разбились стаканы.
— Кто ж так укладывал! Эх, вы, недотепа…
— Что теперь делать? Не из горлышка же пить?
— Господа, все спасено — один стакан цел, этого достаточно.
— Узнаем все чужие мысли.
— То-то будут сюрпризы!
— А если кто болен дурной болезнью, пусть сознается сейчас, — сказал медленно поэт, как всегда, вполне довольный своим остроумием. Муся поспешно оглянулась на Клервилля.
— Давайте в снежки играть!
— Давайте.
— Разлюбезное дело!
— Что же раньше? В снежки или шампанское пить?
— Господа, природа — это, конечно, очень хорошо, но здесь холодно, — сказала Глаша.
— Ах, я совсем замерзла, — пискнула Сонечка.
— Сонечка, бедненькая, ангел, — кинулся к ней Никонов, — трите же лицо! Что я вам приказал?
— Мы согреем вас любовью, — сказал Беневоленский.
— А что, господа, если б нам поехать дальше? Мы, правда, замерзнем.
— О да! — сказал Клервилль. — Дальше…
— Куда же? В «Виллу Родэ»?
— Да вы с ума сошли!
— Ни в какой ресторан я не поеду, — отрезала Глафира Генриховна.
— В самом деле, не ехать же в ресторан со своим шампанским, — подтвердил Березин, все выбрасывавший осколки из ящика.
— А заказывать там — сто рублей бутылка, — пояснила Глафира Генриховна.
— Господа, в ресторан или не в ресторан, но я умру без папирос! — простонал Никонов.
— Ну и умрите, — сказала Сонечка, — так вам и надо.
— Жестокая! Вы будете виновницей моей смерти! Я буду из ада являться к вам каждую ночь.
— Пожалуйста, не являйтесь, нечего… Так вам и надо.
— За что, желанная?
— За то, как вы вели себя в санях.
— Сонечка, как он себя вел? Мы в ужасе…
— Уж и нельзя погреть ножки замерзающей девочке.
— Гадкий, ненавижу…
Сонечка запустила в Никонова снежком, но попала в воротник Глаше.
— Господа, довольно глупостей! — рассердилась
— Папирос! Убью! — закричал свирепо Никонов.
— Не орите… Все равно до Невского папирос достать нельзя.
— Ну, достать-то можно, — сказал Березин. — Если через Строганов мост проехать в рабочий квартал, там ночные трактиры.
— Как через мост в рабочий квартал? — изумился Витя. Ему казалось, что рабочие кварталы отсюда за тридевять земель.
— Ночные трактиры? Это страшно интересно! А вы уверены, что там открыто?
— Да, разумеется. Во всяком случае, если постучать, откроют.
— Ах, бедные, они теперь работают, — испуганно сказала Сонечка.
— Как хорошо говорил князь! Я, право, и не ожидала…
— Господа, едем в трактир… Полцарства за коробку папирос!
— А как же снежки?
— Обойдемся без снежков, нам всем больше шестнадцати лет.
— Всем, кроме, кажется, Вити, — вставила Глаша.
Витя взглянул на нее с ненавистью.
— А вам… — начал было он.
— Мне много, скоро целых восемнадцать, — пропела Сонечка. — Господа, в трактир чудно, но и здесь так хорошо!.. А наше шампанское?
— Там и разопьем, вот и бокалы будут.
— Господа, только условие под самым страшным честным словом: никому не говорить, что мы были в трактире. Ведь это позор для благородных девиц!
— Ну, разумеется.
— Лопни мои глаза, никому не скажу!
— Григорий Иванович, выражайтесь корректно… Так никто не проговорится?
— Никто, никто…
— Клянусь я первым днем творенья!
— Да ведь мы едем со старшими, вот и Глафира Генриховна едет с нами, — отомстил Витя. Глафире Генриховне, по ее словам, шел двадцать пятый год.
— Нет, какое оно ядовитое дитё!
— В сани, в сани, господа, едем…
Ехали не быстро и довольно долго. Стало еще холоднее, Никонов плакал, жалуясь на мороз. По-настоящему веселы и счастливы были Муся, Клервилль, Сонечка. Муся знала твердо, что этой ночью все будет сказано. Как, где это произойдет, она не знала и ничего не делала, чтоб вызвать объяснение. Она была так влюблена, что не опускалась до приемов, которые хоть немного могли бы их унизить. Муся даже и не стремилась теперь к объяснению: он сидел против нее и так смотрел на нее, ей этого было достаточно; она чувствовала себя счастливой, чистой, расположенной ко всем людям.
Старый, низенький, грязноватый трактир всем понравился чрезвычайно. Дамы имели самое смутное понятие о трактирах. В большой теплой комнате, выходившей прямо на крыльцо, никого не было. Немного пахло керосином. Со скамьи встал заспанный половой, которого Березин назвал малый и братец ты мой, дамы окончательно пришли в восторг, и даже Глафира Генриховна признала, что в этом заведении есть свой стиль.
— Ах, как тепло! Прелесть!