Кмель
Шрифт:
Надолго задерживаться в доме я не стал, сейчас будут разбирать вещи. Бабушка начнёт накрывать на стол и привычно ворчать на деда. Нам выдадут по леденцовому петушку, после чего категорически отправят в спальню репетировать стихи про родину. Зная всё это, я загодя отправился во двор, уж там-то до меня никто не доберётся, тем более, когда в печке щи, шаньги и свежеиспечённый каравай. А ещё величественная бутыль самогона! Для отца с дедом – это теперь самый важный и неоспоримый объект в системе космических координат, способный переместить их дружный экипаж в любую, даже самую отдалённую точку мирозданья!
На
– Пшёл, курв!
И уже где-то на подъезде конюшни, эхом по заснеженным пространствам отозвалось радостное лошадиное известие о том, что:
– Революция о необходимости которой так долго говорили парнокопытные, совершилась!
Мне стало как-то не по себе и я, не без содрогания отворив ворота, вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Единственный фонарь, некогда освещавший окрестности, был сорван ветром, да так и валялся теперь у основания столба. Ещё летом он был на месте. Что там в действительности творилось у ворот конюшни я не видел, просто слышал хруст снега и ржание Лучиана. Небо было в тучах и это означало, что все знакомые звёзды отправились в свой очередной зимний отпуск.
Была ли во всем этом правда жизни? Возможно, если допустить, что курила Парадигма не махорку, а, припасённый с военной поры, «Беломор».
Наверное, вы уже заметили, что меня часто тянет на нестандартные обобщения и всяческие упражнения с сознанием. Что ж, это чистая правда, именно в этом и состоит главная «фишка» визитов в призрачную дедову деревню, которая для меня сама, как бутыль самогона – бездонная и многообещающая. Чем дальше, тем отчетливее виделось мне в пространстве Филат что-то такое, о чём в иных обстоятельствах я и помыслить не мог. В каждом дереве, в каждом горбыле из покосившегося забора, в каждом кирпичике в потрескавшемся фундаменте дедовой избы виделись мне признаки потустороннего мира, мира, куда более реального и неоспоримого, чем тот, в котором жил я.
В прошлый мой приезд сюда, это было летом, на дедовом дворе внезапно появился некий неумытый путник, проходивший мимо в какую-то другую, как позже выяснилось, такую же пустую и заброшенную, деревню. Зашёл просто по причине бараньего блеяния и дыма из трубы. Спросил, кстати, про кузнеца Петюню, что живал здесь в иные времена. Я это помню – от так и сказал «иные».
Петюню почтили стопочкой, а как же!
– Родственник?
– Ну да. Совсем дальний.
– А вон же дом его – наискось. В доме кот мяукает, а во дворе наковальня, до сих пор горячая. Не пробовал ладошку поднести?
– Нет. Жжётся?
– Не то слово! Как звать?
– Изосим Радужкин.
– Ну ни хрена себе! Цыган что ли?
– Чуваш.
– Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о прекрасном человек и умельце?
– А как же. – Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. – Поди-ка не грех!
Выпили изрядно. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали – от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился, живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли.
Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!
– Угадайте, – спросил я путника, – где растёт малиновый горох?
– Здесь и растёт, где ж ещё то! – Мне нравилось, что при всех входящих, парень без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. – Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!
– Ну да? – удивился я.
– А больше некуда, – заверил меня Изосим. – Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому, как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толще. В баньке по-чёрному паришься?
– Долго не выдерживаю.
– Не нравится, значит?
– В ванной лучше…
– Зачем же ходишь?
– Водят…
В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте
настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха – до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит, вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа – отдельно, человек – отдельно! Максимум, что ему дано – это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!
Изосим те же чувства испытал – я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом – так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.
Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившего чрева дневные ароматы земляники и, настоянной на солнце, болотной ряски.
– Хороший он, говорят, мастер бы, – сказал, наконец, Изосим, – Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали – бароном Мюнхгаузеном? Тот да – вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах – кот наплакал. А точнее одно – Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?
– Слыхать – не слыхал, – сказал я озабоченно. – Но, что может быть – вполне допускаю.
– Про то и разговор… – Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. – Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует – сразу не разберёшь.