Книга Асты
Шрифт:
— Я плохо себя чувствовала и не хотела есть.
Мистер Тейт-Мемлинг многозначительно помолчал, а затем продолжил:
— Пока вы были в столовой и собирали салфетки, где находился обвиняемый?
— Полагаю, в холле.
— Да, конечно, вы полагаете. Вы же не могли его видеть.
— Но я слышала, как он поднимался наверх.
— Какой интервал… э-э-э… сколько времени прошло между тем, как вы вошли в столовую, и моментом, когда услышали его шаги на лестнице?
— Очень немного.
— Как понимать «немного», мисс Фишер?
— Я не могу сказать.
— Могу я попросить разрешения у Вашей Чести хранить всем молчание в течение одной минуты, чтобы мисс Фишер — и присяжные — оценили, какой протяженности был тот период?
— Если вам необходимо…
— Благодарю, Ваша Честь.
Воцарилась минута тишины. Флоренс Фишер сказала, что с момента, когда она вошла в столовую, до того, как услышала шаги идущего наверх Ропера, прошло больше времени.
— Больше наполовину, чем сейчас?
— Мне кажется, меньше, чем это время, но больше, чем его половина.
— И до пятницы четвертого августа вы не поднимались на третий этаж виллы «Девон», мисс Фишер?
— Нет, не поднималась.
— Но вас нанимали, чтобы вы содержали виллу «Девон» в чистоте, не правда ли?
— И еще готовить и ухаживать за малюткой.
— Однако целых семь дней вы не поднимались выше второго этажа и не убирали там?
— Я думала, все уехали в Кембридж.
В зале раздался смех, но недостаточно громкий, чтобы судья Эдмондсон призвал публику к порядку.
На трибуну для дачи показаний поднялся мистер Джеймс Вуд, носильщик Большой Восточной железной дороги, проживающий в Боу на Глоб-роуд. Он сказал, что находился на станции Ливерпуль-стрит около пяти часов вечера 27 июля. Этот мужчина, который, как он узнал сейчас, является обвиняемым, подошел к нему и попросил присмотреть за мальчиком лет пяти-шести и небольшим багажом. Он дал ему серебряный шестипенсовик, сказав, что забыл дома какую-то важную вещь, но вернется сразу же, как съездит за ней.
Мистер де Филиппис:
— Он вернулся?
— Да. Он вернулся примерно через час или чуть больше. Нет, похоже, часа через полтора.
— Когда вы увидели его снова, как он выглядел?
— Он был немного расстроен, так как опоздал на поезд. Я бы сказал, что он был даже возбужден. Он объяснил, что пришлось долго идти пешком, прежде чем удалось нанять кэб. У него была повязка на правой руке.
— Повязка или носовой платок?
— Какая-то белая тряпочка.
— Вы ничего не заметили в его одежде?
— Если память не изменяет, он вернулся в той же самой одежде, в которой был, когда оставлял мне мальчика.
— Не было ли на ней каких-нибудь пятен или других отметок?
— Ничего такого я не помню.
На перекрестном допросе мистер Тейт-Мемлинг спросил:
— Вам не показалось, что полтора часа слишком много, чтобы доехать в кэбе от Ливерпуль-стрит до Хэкни и вернуться обратно? За это время он смог бы даже пешком…
— Ваша Честь, я протестую!
Мистер
— Ваша Честь! На каком основании обвинение делает такое заключение? Разве господин прокурор сам прошел этот путь? Сомневаюсь, что он может сказать уважаемым присяжным, какое там вообще расстояние. И разве в обязанности обвинения входит оценка физических способностей мистера Ропера?
— Протест принят. Прошу вычеркнуть замечание из протокола. Продолжайте, мистер Тейт-Мемлинг, если у вас есть еще вопросы. И можете опустить вычисление способностей передвижения, говоря на языке, каким вы предпочитаете выражаться.
Однако мистеру Тейт-Мемлингу больше было нечего сказать. Но, без сомнения, он был уверен, несмотря на все порицания, которые получил от судьи, что его высказывание о расстоянии между Ливерпуль-стрит и Хэкни произвело впечатление. Он сел удовлетворенный, а Альфред Ропер поднялся на трибуну для дачи показаний.
15
Журналист Роберт Фитцрой, который присутствовал на суде и не пропустил ни одного заседания, в своем отчете детально описал Ропера.
«Этот мужчина выглядел намного старше своих лет, его волосы уже начали седеть, появились залысины, открывая большой морщинистый лоб. Очень высокого роста, — не могу не заметить, что сам мистер Фитцрой был коротышкой, — и худой, даже изможденный. Он сильно сутулился, плечи были опущены, а голова свисала на грудь, так что подбородок касался лацканов пиджака.
Одет он был в черное, что подчеркивало чрезвычайную бледность, и придавало ему болезненный вид. Вокруг глаз темные круги, сами глаза горели словно угли. Щеки под высокими скулами казались темными впадинами. Рот большой, но мягкий. Губы дрожали так, что Ропер нервным жестом постоянно прижимал их рукой.
Когда он начал отвечать на вопросы мистера де Филипписа, его голос оказался на удивление резким и скрипучим. Это стало неожиданностью. При таких трагических губах, сверкающих глазах на суровом лице можно было ожидать звучного тембра и хорошего произношения, но мы услышали речь сельского жителя с пронзительными старушечьими нотками».
Теперь легко можно сказать, что Ропер сам себе вредил и его внешность не была выигрышной. Он ни разу не обратился к судье по титулу и не говорил ничего помимо того, что у него спрашивали. Возможно, его жизнь, смерть жены, обстоятельства ареста и суд сломили его, но он производил впечатление непроходимого тупицы. Возможно, публика решила, что любая женщина, пожив с подобным человеком, сошла бы с ума или ушла к другому.
Адвокат спросил Ропера о его браке, образе жизни и получил односложные ответы. Когда он коснулся вопроса о гидробромиде, тот немного оживился и тяжело вздохнул.