Книга благонамеренного читателя
Шрифт:
Удивительна память человечества!..
Сто лет прожила старушка. Последние годы копила монеты. Тихо, без мучении, угасла. И пока несли до машины, бросали горстями на тело монеты. И всю дорогу до кладбища. И последние звенящие пригоршни падали в могилу вместе с первыми лопатами сухой февральской земли… (Алма–Ата, Казахская ССР, 1971 год после рождества Христова, 6000 лет тенгрианства).
Удивительны формы развития смысла!
а) Смысл осыпания бусами и металлическими предметами знатных покойников с потерей письменного знака, из буквалистского, описательного развивается в поэтический, в соответствии с философией тенгрианства. Человеку таким образом
б) Ритуал переносится на живых — осыпая новобрачных серебряными монетами или любыми другими мелкими дорогими предметами, тюрки желают им произвести новую жизнь и самим жить вечно. Желают? Точнее желали. Ибо обряд этот сохранился лишь внешне. Содержание его исполнителям уже давно не известно. А название «шашу» не выражает истории обычая, он только описывает действие. Шашу — сыпать, осыпать.
в) И в погребальном обряде смысл утрачен, остается традиция. Участники церемонии бросают в могилу монеты (как христиане — горсти земли. Изменился материал «звезд», уцелел лишь жест).
Удивительно живуч термин культа!
Придя в Азию, тюрки передали культ бога–неба тенгip монголам. Их древнейшее культурное взаимодействие отразилось в языках. Пласты общей лексики и сходства некоторых грамматических моментов позволяет лингвистам считать монгольские и тюркские языки генетически родственными, восходящими к одному общему источнику — алтайскому праязыку. Миф, порожденный методом индоевропейского языкознания. Хотя даже этим методом можно было отличить заимствование от родства.
…Позже всех расстались с тенгри кипчакские племена. Как за спасительную нить, связывающую их с великим прошлым, держались они за Имя. По нити этой били мечи мусульманских, буддийских и христианских миссионеров.
В XIII веке монголы разгромили кипчаков. Часть из них оказалась в Венгрии. К XX веку они забыли язык, имя свое, приняли христианство, но что–то держало их вместе, хотя мало их осталось. И когда, выходя из христианской церкви к Карцаге, они садились в круг начинать нехристианскую молитву, люди, окружив, смеялись их словам: Тенгри, Тенгри, амен! Тенгри, Тенгри, амен!
Люди хохотали до упаду. Им казалось уморительным, что скуластые эти старики, так сурово и преданно молятся кукурузе. (Кукуруза по–венгерски — тенгери).
Из всего родного кипчакского языка старики эти запомнили только одно — Имя. Не относящееся к основному фонду. Рассказал старый тюрколог Ю. Немет.
П р и м е ч а н и я
1. Тейлор Э. Первобытная культура. М., 1950, стр. 43.
2. Потанин Г. Восточные мотивы в западноевропейском эпосе. СПб. 1899, стр. 791.
3. О. Иакинф (Бичурин). История первых четырех ханов из дома Чингисова. СПб. 1829, стр. 176.
…ХОРОБРОЕ ГНЕЗДО
Вот уже сотни лет живет и действует в политике и культуре «Слово о полку Игореве». Тому, кто знаком хотя бы с частью написанного о нем в разные периоды, приходилось, наверное, наблюдать любопытное явление: литературный памятник изменяется во времени. Движение поэмы по шкале читательского мировоззрения увеличивает и число ракурсов ее прочтения. «Слово» все более раскрывается: в нем проступает, становится зримей то, что, скажем, в прошлом веке ещё не могло проявиться. Сверкнет новой гранью этот удивительный памятник культуры, увидится новая деталь поэтического механизма.
«Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо…» Сотни раз ты прочитывал эту фразу, и всякий раз останавливала она внимание своей какой–то загадочной гармоничностью.
…В неровном, тревожном сне забылись дружины Игоря и Всеволода. Утром битва, печальный исход которой автору известен. Лексическая картина усиливается нагнетанием гласного «о» — самого минорного звука русской речи. «О» — одна из тех редких фонем, которая «наработала» в языке самостоятельную семантику. Часто встречаясь под ударением в словах, выражающих предельные, подчас полярные состояния или явления, этот звук приобретает в подсознании говорящего особое, характерное значение. Почему так родственны «уродство» и «гордость», «гром» и «звон», «совесть» и «горе»? Почему «огонь» в речи не враждует с «холодом» и «морозом»?
Все предельное — огромно, много, очень долго — нарушает привычное течение жизни, вызывает беспокойство и тревогу. Самые противоестественные понятия озвучиваются этим замкнутым гласным — «бой», «мор», «вой», «кровь», «боль», «погост», «покой»…
Колокольный, угрюмый, звук, настаиваясь в словах, обозначавших огромное, непостижимое, откладывается в подсознании говорящего как альтернатива жаркому «а»!
Тревога и робость — ох!, радость отваги — ах! Или, как у Марины Цветаевой: «Ох — когда трудно, и ах — когда чудно».
Круговая оборона и яростная атака — вот образное различие характеров этих гласных в поэтической речи: «Страны ради, гради весели». Эти яркие строки «Слова» предвещают современное: «Яростные, русские, красные рубахи» (А. Вознесенский).
…В русском языковом спектре звук «о» несомненно отличался холодным тоном. И поэт Средневековья услышал это и использовал свое открытие. Во имя целостности создаваемой картины — лексически и вокально — он нарушает орфографическую норму, вовлекая не–родное речение в книжную лексику. Четырежды акцентированный «о» в поэтической фразе придает картине объемность и печальный, замедленный ритм, замыкает кольцевую композицию эпизода, начатого со слов: «Долго ночь меркнет…»
Исход битвы уже предсказан плачем «о». Такое сознательное использование музыкального подтекста крайне редко встречается в средневековой поэзии. Да и в современной нечасто. Наши аллитерации не выходят за пределы звукоподражания.
Десять лет назад вышла моя книга «Аз и Я», часть которой посвящена истории прочтения «Слова» учеными–специалистами. Эта работа навлекла на себя острую и порой справедливую критику. Некоторые обратили, в частности, внимание на то, что исследователь–поэт упустил из виду оригинальную поэтику памятника. Действительно, я не включал эту тему ни в одну из своих статей, а именно своеобразие поэтическое служит сильным аргументом, доказывая подлинность «Слова о полку Игореве». На встречах с читателями, рассказывая о литературном мастерстве поэта Средневековья, я подчеркивал мысль, что перевод в современную языковую норму разрушает иногда поэтическую картину. Памятнику наносится невосполнимый ущерб. Во всех сегодняшних переводах мы читаем: «Дремлет в поле Олегово храброе гнездо». Из четырех ударных «о» осталось всего два, да и они оказались разрозненными. Разрушена звуковая метафора, поэтическая фраза превратилась в прозу. Если бы автору «Слова о полку Игореве» был неважен тонический подтекст, он мог бы и сам в восьмой раз написать «храброе», не дожидаясь, пока его поправят.