Книга бытия
Шрифт:
— Ты что, в секретари к Жене нанялся? Хотя бы за деньги?
— За обед, — сказал Петя. — Иногда, вместо обеда, за ужин и ночлег.
— Похоже, он превращает тебя в раба.
— Наоборот. Он сам выдумал эту диктовку — для моего успокоения. Он так и сказал: «Чтобы не мучился совестью, что задарма столуешься, буду тебя эксплуатировать. И зверски! Это создаст у тебя впечатление, что не ты должен меня униженно благодарить, а я тебя, поскольку обязан тебе по гроб жизни». Согласись, оригинальная форма помощи.
— Что он диктует?
— Задумал какую-то повесть. Заявил недавно: она прославит меня на весь мир, потому что гениальна.
Я засмеялся.
— Разве можно оценить крупную вещь по одному-двум абзацам? К тому же Евгений всегда был талантлив. Он может создать творение чудовищное, не лезущее ни в какие литературные ворота, — только не серятину. Так что в графоманстве я бы его не упрекнул. Скажи, а как его Мара? Он назвал ее сумасшедшей…
— Она такая же сумасшедшая, как мы с тобой, Сережа. Обычная девчонка — миловидная, хитренькая. Держится очень свободно. Это Жене, по-моему, не избежать психиатрички. У него и раньше были приступы эпилепсии — сейчас они участились. Он лечится люминалом, а теперь его трудно достать.
— Он по прежнему ссорится со своим братом Владимиром?
— Еще как! Много больше, чем в Одессе. Недавно Владимир явился сюда. Сперва мирно беседовали, а потом рассорились из за какого-то стихотворения — Володя занялся переводами. Он говорит: единственное средство для поддержания штанов — хорошие переводы плохих, но чтимых нацменов. Женя их разругал. Володя кинулся защищать свои стихи кулаками. Он сильней, но Женя более ловкий. Падали то один, то другой. Мы с Марой выскочили наружу и не возвращались, пока Владимир, весь ободранный, не вывалился на улицу. Женя после этой стычки весь вечер охал и не поднимался с дивана. Я назвал этот вечер «Битвой при Садовой». Жене очень понравилось. Ты знаешь, он силен в истории — он даже похвалился: «В этой новой битве при Садовой я играл роль немца Мольтке, а не австрийского генерала Бенедека». Мне иногда кажется, что он гордится своими схватками с Володей.
Женя все не приходил. Я продолжал расспрашивать:
— А ты что новое написал?
Петя прочитал мне поэму и несколько стихотворений. Из трагической поэмы о виноградаре, которому обрыдло существование, я запомнил только несколько первых строк:
Виноградарь устал до смерти, Виноградарь устал до жизни. Он забросил свой нож садовый И сказал: «Долой виноград!» Здесь проехались ящеры Круппа, Обративши все в тишину.А из многих стихотворений в моей памяти сохранилась только концовка одного сонета, горделиво возвещавшая:
Я — Петр Четвертый, Христос второй.Женя наконец вернулся с кастрюлей и чайником. Они с Петей уселись за стол. Поглощение борща не мешало Бугаевскому разговаривать — мне не пришлось тешить их заказанными историями.
— Теперь так, — сказал он, покончив с обедом. — Петя остается дома до прихода Мары. Я иду в ферейновскую аптеку за люминалом. Сергей сопровождает меня, по дороге поговорим. Вечером сойдемся опять.
— Вечером я на спектакле.
— Тогда завтра. Завтра ты еще будешь в Москве?
— Буду. До завтра, Петя, — сказал я.
Я не подозревал, что прощаюсь с ним уже навсегда.
Всю дорогу до Никольской, где была аптека, мы болтали о пустяках. На Театральной площади я увидел регулировщика — это было ново для Москвы. Затянутый в щегольской мундир, он стоял на специальном возвышении и жестикулировал руками в белых перчатках. Я залюбовался: милиционер был из породы актеров. Он, исполняя службу, священнодействовал. Каждый поворот его тела, каждый взмах руки, каждое движение головы были нескрываемо артистичны. Он словно танцевал всем телом, не сходя с места.
— Пойдем! — Женя с досадой дернул меня за рукав. — Что загляделся на это чучело?
— Не на чучело — на артиста. У него только ноги неподвижны. Наверное, ему трудно выстоять на месте целую смену.
— Сейчас я заставлю его размяться!
— Каким образом?
— Очень просто. Он возьмет меня под ручку и переведет через дорогу прямо к «Метрополю». Следи за мной.
Бугаевский подошел к постовому и заговорил с ним. Милиционер вдруг соскочил со своего пьедестала, взял Женю под руку, осторожно пересек с ним проспект, отдал честь и вернулся на свое место. Женя пошел дальше.
Я нагнал его у Лубянского проезда.
— Что ты ему сказал?
— Что иду в ферейновскую аптеку за лекарством. Ноги подкашиваются, боюсь, что попаду в аварию под его носом. Он, естественно, не захотел, чтобы я свалился под машину рядом с его постом.
Этот мастерский обман так меня восхитил, что через двадцать лет я предложил своему приятелю Прохорову потревожить постового и заставить его остановить движение, не понеся при этом наказания за хулиганство. Прохоров выполнил задачу без вранья и без наглости, даже расцеловался с улыбнувшимся милиционером — и получил за это три бутылки шампанского. Но об этом я подробно рассказал в другом месте. [171]
171
Сергей Снегов, «Что такое туфта и как ее заряжают» (сборник «В середине века»).
В аптеке на Никольской Женя так же искусно разыграл еще одну сценку.
Он предъявил рецепт и попросил лекарство. Аптекарша равнодушно ответила, что люминала нет, когда будет — неизвестно.
— Мне нужен люминал, — сказал Женя, трагически усиливая голос.
— Я же вам ответила: люминала нет и не ждем, — рассердилась женщина.
— Мне нужен люминал, — повторил Женя еще трагичней. Он не кричал — но в голосе его была какая-то зловещая надрывность.
— Гражданин, я вам сказала…
— Заведующего! Немедленно заведующего! — прервал ее Женя. — Прошу вас, очень прошу…
Продавщица взглянула на его лицо, перепугалась и убежала. Заведующий, солидный мужчина в белом халате, появился почти мгновенно и на ходу, еще не подойдя к стойке, раздраженно заговорил:
— Гражданин, вам же русским языком сказали, что люминала…
Женя обеими руками схватился за стойку. Рот его открылся, глаза закатились. Теперь он говорил медленно, почти по слогам:
— Не надо… люминала… Пожалуйста… скорую помощь… Побыстрей!