Книга бытия
Шрифт:
— Одну минуту, постойте здесь! Сейчас все сделаю! — закричал заведующий и метнулся внутрь.
Аптекарша вышла из-за стойки и взяла Женю под руку. В ту же секунду появился заведующий. Он почти бежал.
— Вот вам люминал, удалось отыскать, — сказал он, всовывая в Женину руку пакетик с лекарством. — К счастью, вспомнил, что немного осталось. А вы скорей поезжайте домой, вам надо полежать.
Женя спрятал лекарство в карман.
— Сколько с меня?
— Не нужно! — Заведующий, сменив аптекаршу, ухватил Женю под руку и осторожно повел к двери. —
С десяток метров Женя шел как пьяный — медленно и неровно. А когда нас уже не могли видеть из аптеки, зашагал нормально.
— Актерствовал ты блистательно, — сказал я с уважением. — Но что бы ты сделал, если бы вместо люминала заведующий вызвал скорую? Ее не обмануть, ей подавай настоящий припадок.
— Не актерствовал, а бесился, — серьезно поправил Женя. — Я не сомневался, что у него в сохране есть тысячи лекарств, в которых обычному больному отказывают. И, как видишь, попал в точку.
— Ты не ответил на мой вопрос о скорой помощи.
— Отвечаю. Не знаю, что было бы. Никогда не предчувствую, когда грянет припадок. Это только у Достоевского князь Мышкин заранее знал, что скоро хлопнется, — мне это не дано. Побесился бы еще немного — возможно, скорой помощи пришлось бы меня связывать и вытирать пену с губ.
— Не ругай Достоевского! Он сам был эпилептиком и приписал свои ощущения Мышкину.
— Значит, припадки проходят по-разному. Между прочим, многие гении были припадочными. И твой любимец Юлий Цезарь, и Лев Толстой, и тот же Достоевский… Да мало ли кто еще!
— И ты в этом гениальном клоповничке?
— Не остри по поводу того, что должно вызывать почтение. Ты ни минуты не сомневаешься, что мы с тобой гениальны.
— По делам их узнаете их — так, кажется, сказано в Священном Писании. Придется подождать, Женя, пока накопятся дела.
— Ждать недолго. Все великое совершается в молодости! А мы пока молоды.
Мы вышли на Красную площадь. Она была величественна и пуста. В старых торговых рядах (впоследствии ГУМе) квартировало какое-то секретное учреждение, храм Покрова [172] был давно глухо заперт.
172
Собор Василия Блаженного.
Когда мы подошли к Спасским воротам. Женя громко возгласил:
— На белой лошади въезжаю в Кремль!
Я оглянулся — поблизости никого не было. Я иронически поинтересовался:
— Насчет белой лошади — из твоих стихов? Петя называет себя похлеще — Христом вторым. Правда, не отказывается и от Петра Четвертого.
— Это не стихи, а прорицание, — возразил Женя. — А короновать меня будут в храме Васьки Блаженного, а не в Кремле. Я это категорически решил заранее.
— Прелестная картина: чистопородного еврея коронуют в православном храме русским христианнейшим государем!
— Христианским, а не христианнейшим. Ты путаешь французских королей с русскими
— Шут с тобой — будь императором на православном престоле. А мне надо домой, вечером концерт. До встречи, друг мой Женька, — не то гений, не то царь, не то творец новой религии, не то (и всего вероятней) обитатель смирительной рубашки. Вполне как у Пушкина: посадят на цепь дурака…
Я и представить себе не мог, что не пройдет и четырех месяцев, как смирительную рубашку, которую я предназначал Жене, напялят на меня самого. И произойдет это всего в километре от того места, где мы стояли.
9
Концерт был блистателен — Папазян поочередно играл сцены из «Отелло» и «Гамлета».
После представления артисты папазяновскои труппы отправились в «Националь», а мы с Сашей и Раей поехали к ним домой. Настал наконец тот вечер, о котором мы мечтали. Саша расспрашивал меня о заводе, о новых моих товарищах и, главное, о Георгии Павловиче. Он сказал, что уже несколько раз разговаривал с Кульбушем обо мне (тот часто приезжает в Москву). И Кульбуш прямо сказал, что из меня вырастет незаурядный инженер. А в его устах такая характеристика — ого-го!
Саша радовался моим производственным успехам гораздо больше, чем я сам. Он считал себя автором моего перевоплощения из философа в инженеры — и гордился своей удачей. В полночь он отправился спать — ему нужно было рано вставать. Мы с Раей остались одни. Настал и наш черед исповедоваться друг другу.
— Ты любишь эту свою подругу? — спросила Рая.
— Да, люблю.
— И Фиру любишь?
— И Фиру.
— Как же эти две волчицы совмещаются в твоей душе?
— В том-то и загвоздка, что они не совмещаются, а раздирают ее на части.
— Фира знает, что ты был у нее?
— Я не скрывал. Да и зачем? Фира угадала бы и не спрашивая. Она дьявольски проницательна.
— Кого же ты все-таки любишь больше?
— Задай вопрос полегче. Я и сам об этом непрерывно думаю.
— И что надумал?
— Ничего утешительного. Больше люблю ту, которой около меня нет. Если бы остался в Одессе с Норой, постоянно думал бы о Фире и тосковал бы. А сейчас я с Фирой — и потому больше люблю Нору.
— Тебе нужно перейти в магометанство. У них женщина может иметь только одного мужа, зато муж — неограниченное число жен.
— Ограниченное, Раинька. Законных — только четыре.
— Тебе хватило бы и двух. Меняй религию, Сергей!
— Я бы поменял — не вижу особых трудностей. Но Фира — иудейка, а Нора — православная. Они не фанатки культа, но традициям не изменяют. Предвижу, что на ислам ни одна не клюнет.
Разговор понемногу перешел на Раины житейские дела. Я спросил, как она справляется с ролью хозяйки дома. Боевому секретарю стоголового пионерского форпоста, каким она была в нашей молодости, наверное, было легче, чем нынешней доброй жене, заботливой матери и умелой кулинарке. Рая печально улыбнулась.