Книга царств
Шрифт:
– Кого уступит, кого? – не понимала Екатерина.
– Его, говорю… Петра.
– Да ведь Петр от нее отказался… Про Сапегу ты говоришь?
– Про великого князя Петра, – собрался с мыслями Меншиков. – Про твоего внука.
– За него хочешь выдать? – скользнула по губам Екатерины усмешка. – Ну, что ж, выдавай. И пускай мой Петяшка вместо Петра Сапеги тебе в утешение будет.
У Меншикова сразу на душе полегчало. Сказал:
– Мудрая ты, Катерина.
– Хоть мудрая, хоть мудреная, как хочешь называй, – смеялась она.
– От моей дочери – себе переняла.
– Не осуждай, Данилыч, меня. Один раз живем. Давай лучше чокнемся, – указала на столик с бутылкой венгерского и бокалами. – Ты ближе стоишь,
Налил Данилыч. Чокнулись. Выпили.
– Какую-нибудь конфетинку… – протянула руку Екатерина и нетерпеливо затрясла пальцами. – Зажевать чтоб… Давай.
На столике не было ничего такого. Пошарил светлейший рукой по карманам – тоже нет ничего.
– Эх, какой… – с укором заметила ему Екатерина.
– Ты – ладно… Ты про Петяшку скажи. Твое слово верное? – уточнял светлейший.
– Да неужто я потом отнекиваться стану? – и Екатерина готова была рассердиться на его недоверчивость. – Сказано – значит так.
– Ну, все… Ну, добро.
На том и порешили. Нет худа без добра. Граф Сапега… Подумаешь, невидаль! Мало ли этих графов!.. Не графиней, а императрицей Мария станет.
Вот как в жизни случается, что никак не угадать, где найдешь, где потеряешь.
Узнала Мария Меншикова о появлении опасной соперницы, покусившейся на ее счастье, и об измене того, кому отдала свое сердце, – горечь и оскорбление охватывали ее. Ну, пускай бы он стал фаворитом императрицы, пускай. Ведь его, возлюбленного, от нее, Марии, могли бы не отнимать. Соперница и по летам и по своему исключительному, высокому, властному, положению не могла вызывать чувства ревности. Ей все дозволено, она может иметь фаворитов, как и он – разных метресс, ни у кого это не вызывало и не вызывает осуждения, и она, Мария, безропотно смирилась бы с таким обычаем, но зачем было отнимать жениха, зачем?.. Какая печаль, какое отчаяние овладело ею, так недавно полной радостью. Привязанность к Петру Сапеге была так сильна, что ее не могла поколебать возможность стать российской императрицей. Но отец решительно заявил, чтобы она забыла Сапегу. Слезы, просьбы не выдавать ее за Петяшку – ничто не могло поколебать честолюбие отца, и лишь покорность его воле заставляла Марию примириться с жестокой переменой судьбы.
Все устраивалось наилучшим образом, и Екатерина была довольна. Данилыч успокоился и пускай довольствуется новым зятем. До свадьбы тому еще далеко, а за это время всякое может случиться. И как хорошо, что приехала племянница Софья. Она не станет ревновать супруга к тетке, а будет только благодарна за свое замужество. Ну, а у нее, Екатерины, в лице Петра Сапеги появится как бы свой Бирон, подобно тому, как это у курляндской герцогини. А в случае, если Софья проявит недовольство, то и за монастырем дело не станет.
Все это обдумывалось и решалось с ведома Петра Сапеги и его отца, которые охотно шли навстречу желаниям императрицы, что сулило им большие выгоды. Екатерина подарила своему камергеру роскошно меблированный дом, ранее принадлежавший Вилиму Монсу, и в нем Сапеги справили свое новоселье.
По Петербургу пронеслись слухи, что скоро будет свадьба племянницы императрицы и обручение великого князя Петра с Марией Меншиковой.
– Как так?..
Намерение Меншикова обручить свою дочь с сыном царевича Алексея ужаснуло Толстого. Самый сильный и давний союзник покидал его и переходил на вражескую сторону. Что же будет с ним, Толстым? Какого лиха ожидать от великого князя Петра? Пока он – Петяшка – еще не вник в суть дела, связанного с участью его отца, но не сегодня, так завтра будет знать об этом, и что тогда?.. Ведь он же может стать императором!
Его, Толстого, главного следователя по делу царевича Алексея, не удовлетворяли признания обвиняемого. Надо было добиться чего-то более определенного, узнать о каких-то явных действиях, за которые можно было бы ухватиться обвинению, а не довольствоваться сообщениями о каких-то помыслах и намерениях. Мало ли у кого что могло быть на уме. Важны дела, а не замыслы. Есть такое признание, что царевич принял бы помощь австрийского цесаря, но ведь не предложена была ему эта помощь и могла ли быть предложена вообще?.. Но нельзя было и допустить, чтобы следствие проводилось впустую и обвиняемый освободился бы, унося на своей спине кровавые рубцы от жестокостей главного следователя Петра Толстого при попустительстве царя Петра.
И близок день, когда придется за все отвечать, может быть, своей жизнью. Надо было что-то немедленно делать, оберегая себя. Толстой кинулся к герцогу голштинскому, тот – к Екатерине. Ей представляли, что будет опасно отдать все во власть Меншикова. Говорили, что неприлично царствующему дому вступать в родственные отношения со своими подданными. Происхождение Меншикова… Ой, да ведь и самой императрицы…
Голштинская герцогиня Анна Петровна и цесаревна Елисавета просили, умоляли мать отказать Меншикову и не подпускать его близко к Петяшке, но Екатерина считала необходимым вознаградить оскорбленного отца и невесту, у которой отняли жениха. Она, Екатерина, дала светлейшему князю согласие и не может нарушить его. Ах, да и не до того ей совсем. Уже давно нужно было выехать, а ее все время задерживают. Журфикс сегодня у Петра Сапеги, а она все еще здесь.
– Поедем, Софья.
Было о чем посоветоваться в этот день и Данилычу с Варварой.
Никто в Ореховую комнату к ним не входил, и можно было не таясь все обсудить, прикинуть все возможности и принять решение. Варвара сообщала свояку:
– Все утро с Марьюшкой говорила, убедила ее, что ты ей хочешь только лучшего. Да она ведь и сама разумная. Теперь за сапегинское вероломство ненавидеть его начинает, вот и слава богу.
Меншиков давал волю своему возмущению поведением Екатерины: сколько денег на своих фаворитов потратила. Хоть бы сама со своих кавалеров брала, а то их все одаривает. У самой – в чем душа только держится, одышка одолевает; слабость с немощностью всю резвость перекрывают, а все, строит себя ненасытной в ночных удовольствиях. Блюментрост – всем лекарям лекарь – открыто говорит, что здоровье у нее непоправимо пошатнулось, каждый день требует жизненной оглядки, как вести себя, а ей все – трын-трава. Только и думок, как во всех видах развлеченьям предаваться, а после кутежа тем только и спасается, что лекарь ей кровь отворяет. И, что ни день, то какой-нибудь новой каверзы ожидай от нее.
– Тьфу, ты – паскудная! – озлобленно плюнул Меншиков.
– Нечего от нее больше ждать. К лучшему будет, когда тебе руки собой развяжет. Петяшку к себе под постоянный свой присмотр возьмешь и не станешь являться к ней с поклонами, – раздумчиво проговорила Варвара.
– Да ведь раньше смерти не помрет, – возмущенно заметил Данилыч.
Сколько потаенных минут было проведено Варварой в задушевных беседах с свояком, вот и теперь такая подходила. Тайное тайных свершалось в покоях меншиковского дворца, а его хозяйка Дарья Михайловна ничего знать не знала, ничем не интересуясь и редко выходя из своей половины.
Варвара на всякий случай огляделась, прислушалась, плотyее прикрыла дверь и снизила голос до шепота:
– Голым словам не верь, Данилыч. Настаивай, чтоб бумагу при тебе подписала о наследнике Петяшке… Петре-бишь, Алексеиче, – поправилась она. – Чтобы не обошли его престолом. Помрет сама – он императором станет, a то она надумает, да на своих дочек все переиначит.
– Анна Петровна клятвенное обещанье дала.
– А Лисавета?.. Да ежель Катерина похочет, то с Анны ее клятву снимет… Бумагу, обязательно бумагу, надобно. А потом обдумаем, как дальше быть, – многозначительно сказала Варвара.