Книга для родителей

Макаренко Антон Семенович

Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне рассказала…

Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то притупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали в бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и непростительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной инициативе:

— Да она ничего не знает…

Он взял себя в руки

и остановил язык. Отец смотрел на него серьезно и спокойно, а впрочем, Александр с трудом разбирал, как смотрит отец. Он видел перед собой только отцовский рукав и две серебряные звездочки на нем. Его глаза безвольно бродили по шитью звездочек, останавливались на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то приемлемые мысли, от них исходило что-то теплое, как и отцовского рукава. Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасение. Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдливые волны крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески согрели щеки, согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца. У отца напряженный мускулистый рот, он смотрел на Александра настойчивым, знающим взглядом.

Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от отцовского лица и не мог остановить слез, — черт с ними, со слезами. Он простонал:

— Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как ты сказал! Вот увидишь!

— Успокойся, — тихо сказал отец, — сядь. Помни, что сказал: всю жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчина, а не… пустая балаболка.

Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном, счастливом отдыхе.

— Ну?

— Ну, и сказал.

— А ты что?

— А я? А я ничего…

— А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?

— Причем здесь «заплакал»?

— А что, не заплакал?

— Нет.

Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.

— Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему, так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас. Мой тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать…

Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен был компромисс, и Александр не мог найти для него приличной формы. Кое в чем должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так зарвались.

— А по-твоему, мой отец все говорил неправильно?

— Неправильно.

— А может быть, и правильно?

— Что ж там правильного?

— Другой, так он иначе бы сказал. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.

— Ну?

— Он

же так не говорил?

— Ну?

— Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.

— Ну, хорошо, послушал бы… Ну, все равно, говори. Только ты думаешь, что всегда так говорят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться.

— А чего прикидываться? Он разве прикидывался?

— Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!

— И не так совсем.

— А как?

— Совсем иначе.

— Ну, как?

— Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал… такое…

— Ну?

— Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете.

— Так и сказал?

— Так и сказал.

— Это он умно сказал.

— А ты думаешь…

— А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?

— О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?

— Совсем забыл?

— Нет, не совсем, а только… тогда было понятно, а вот слова какие… видишь…

— Ну?

— Он говорит: Пушкин великий поэт.

— Подумаешь, новость!

— Да нет… постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно понимать…

— Что же там непонятного?

— Ну да, только не в том дело. Он так и говорит… ага, вспомнил: совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно! — Да брось ты, «совершенно верно»! — А он так сказал: совершенно верно, в этих словах сказано об этом самом… вот об этом же… ну, понимаешь…

— Ну, понимаю, а дальше?

— А дальше так: Пушкин сказал стихами… и такими, прямо замечательными стихами, и потом… это…… еще одно такое слово, ага: нежными стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!

— Красота?!

— Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите переделать на другое.

— И ничего подобного! А кто хотел переделать?

— Ну, так он так говорит: вам хочется переделать… на разговор, нет, на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно надписи на заборах…

Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но глаза опустил, как будто в раздумье.

— И все?

— И все. Он еще про тебя говорил.

— Про меня?

— Угу.

— Интересно.

— Сказать?

— А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?

— Для тебя, конечно, не важно.

— Это ты уши распустил.

— Ничего я не распускал.

— Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?

— Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле он дикарь.

— Это я?

— Угу.

— И сказать «корчит»?

— Угу.

— И дикарь?

— Угу. Он так сказал: дикарь.