Книга для родителей
Шрифт:
Вера Игнатьевна настаивала на самом простом фасоне:
— Это не годится для старухи.
У Наташи от таких слов захватило дыхание, и она снова тащила Веру Игнатьевну к зеркалу:
— Ну, пускай, пускай гладко! А все-таки здесь нужно немного выпустить.
Седой бывалый мастер кивал головой и подтверждал:
— Да, это будет лучше, это будет пышнее.
Вера Игнатьевна чувствовала себя так, как будто ее привели сюда играть с малыми детьми. Даже в далекой своей молодости она не помнила такого ажиотажа с шитьем платья, тем более сейчас ей казались неуместными все эти страсти. Но девиц остановить
Наедине с мастером она твердо остановилась на простом фасоне, а мастер охотно подтвердил его наибольшую уместность. Сговорившись о сроке, она ушла на работу. По дороге с некоторым удивлением заметила в себе серьезную решимость сшить и носить красивое платье. Вместе с этим решительно возникал новой образ ее самой. Это была какая-то новая Вера Игнатьевна. В инпошиве в зеркале она увидела новую свою фигуру, украшенную вишневом, и новое лицо, им освещенное. Ее приятно поразило, что в этом новом не было ничего кричащего, ничего легкомысленно-кокетливого, ничего смешного. В темно-красных складках ее лицо действительно казалось более красивым, молодым и счастливым, но в то же время в нем было много достоинства и какой-то большой правды.
Подходя к дверям библиотеки, Вера Игнатьевна вспомнила речь писателя. Она глянула вниз на свои туфли. Не могло быть сомнений в том, что эта рвань может оскорблять не только ее, но и то дело, которому она служит.
Вера Игнатьевна возвращалась домой в состоянии непривычного покоя. Как и раньше, стоя в трамвае, она с любовью представляла себе лица Павлуши и Тамары, так же, как и раньше, любовалась ими, но теперь о них больше хотелось думать, и думалось без тревожной, мелочной заботы, они выступали в ее воображении скорее как интересные люди, чем как опекаемые.
Дома она застала тот же неубранный стол. Она бросила на него привычный взгляд, но привычное стремление немедленно приняться за уборку не возникало в ней так неоспоримо, как раньше. Она села в кресло у стола Тамары и почувствовала, как это приятно. Ей почти не приходилось отдыхать в этом кресле. Она откинула голову на спинку и погрузилась в пассивный легкий полусон, когда мысли не спят, но пробегают без дирижера свободной легкой толпой. Из спальни вышла Тамара.
— Ты и сегодня не была в институте? — спросила Вера Игнатьевна.
Тамара подвинулась к окну и сказала печально, глядя на улицу.
— Нет.
— Почему ты не ходишь в институт?
— Мне в чем ходить в институт,
— Тамарочка, но что же делать?
— Ты знаешь, что надо делать.
— Ты все о туфлях?
— О туфлях.
Тамара повернулась к матери и заговорила быстро и громко.
— Ты хочешь, чтобы я ходила в розовых туфлях и в коричневом платье? Ты хочешь, чтобы я смешила людей. Да? Ты этого хочешь? Так и говори прямо.
— Тамарочка, но ведь у тебя есть и другие платья. И есть черные туфельки. Они, конечно, старые, но целые. И неужели все ваши студенты так строго наблюдают цвета?
— Черные? Черные туфли?
Тамара бросилась к серому шкафчику и возвратилась оттуда с черной туфелькой в руках. Она возмущенно протянула ее к лицу матери:
— В этом ходить? Это, по-твоему, обувь? А может, по-твоему, это не заплата? А здесь, по-твоему, не зашито?
— Да ты посмотри, в каких я хожу! Тамарочка!
Вера Игнатьевна произнесла это несмело, с самым дружеским оттенком доверия. Она хотела по возможности смягчить упрек. Но Тамара никакого упрека не заметила, она обратила внимание только на нелогичность сравнения:
— Ну, что ты говоришь, мама? Что же, я должна одеваться так, как ты? Ты свое отжила, а я молодая, я хочу жить!
— Я была молодая, я гораздо больше тебя нуждалась. Я часто и спать ложилась голодная.
— Ну! Пошла! Почем я знаю, что там у вас было и почему вы голодали? То было при царизме, какое мне дело! А теперь совсем другие! И родители теперь должны для детей жить, это все знают, только у нас почему-то не знают. А когда я буду старая, так я не буду жалеть для дочери!
Тамара стояла, опершись на стол, говорила по-прежнему быстро, размахивала туфелькой, но не видала ни ее, ни матери. В ее глазах и в ее голосе начинали кипеть слезы. Она остановилась, чтобы передохнуть, и в это время Вера Игнатьевна успела сказать:
— Неужели уж я такая старая, что все должна отдавать тебе, а сама ходить в этих опорках?
— А я разве заставляю тебя ходить в опорках? Ходи, в чем хочешь, а меня не выставляй на посмешище! Небось, как себе, так шьешь новое платье! Шьешь. Себе так все можно, а мне так нельзя? Ты же шьешь себе шелковое платье?
— Шью.
— Вот видишь? Я так и знала! Сама ты можешь наряжаться. Перед кем тебе наряжаться? Перед кем? Перед отцом, да?
— Тамара! У тебя же есть платье!
— А ты не могла продать? Можно коричневое продать. А у тебя какого цвета эта… премия? Какого?
— Вишневого.
— Ну, вот видишь: вишневого! А я сколько просила вишневое! Я сколько просила, а ты все забыла, все забыла.
Тамарочка уже не удерживала слез, ее лицо было мокрое.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу! А что ты думаешь? Родила, а теперь ходи как попало? А сама ты наряжаешься, стыдно тебе молодиться на старости лет, стыдно!
Все это Тамара проговорила уже в истерике. Она еще раз крикнула «стыдно!» и бросилась в спальню. Оттуда по всем комнатам разнеслись ее рыдания, приглушенные подушкой. Вера Игнатьевна замерла в кресле. На нее надвинулась черная туча тоски, может быть, ей действительно стало стыдно. В двери постучали. Пошатываясь среди черной тучи, прислушиваясь к рыданиям Тамары, она направилась к двери.
Перед ней стоял Андрей Климович. Войдя в дверь, он повернул голову на звуки рыданий, но немедленно улыбнулся:
— Я вот решил занести по дороге. Это талоны на бесплатный пошив.
Вера Игнатьевна сказала машинально:
— Заходите.
Андрей Климович на этот раз не выразил желания разговаривать в кухне, охотно прошел в столовую. Вера Игнатьевна поспешила к спальне, чтобы закрыть дверь, но не успела. К двери подбежала Тамара, размахнулась чем-то большим темным и швырнула его к ногам матери. Легкие черные волны развернулись в воздухе и улеглись на полу. Тамара только одно мгновение наблюдала этот полет, потом метнулась в спальню, и к ногам Веры Игнатьевны полетело коричневое. Тамара крикнула: