Книга имён
Шрифт:
Сеньор Жозе провел трудную ночь, под стать предыдущим, да и те тоже выдались не лучшими в его жизни. И потому, несмотря на сильнейшие потрясения, пережитые во время его краткой ночной вылазки, он, едва успев, по своему обыкновению, натянуть на ухо угол пододеяльника, провалился в сон, который всякий с первого взгляда определил бы как глубокий и целительный, провалился, но тотчас и вынырнул из него так внезапно, словно кто-то бесцеремонно тряхнул его за плечо. Его разбудила, молниеносно вырвала из забытья, не дав себе самой вплестись в паутинку сновидения, неожиданная мысль, что, быть может, неизвестная женщина, на которую и был выписан формуляр, это и есть мать, укачивавшая за дверью ребенка, жена столь нетерпеливого супруга, и в этом случае поиски сеньора Жозе завершились, да как еще по-дурацки — в тот самый миг, когда им надлежало бы начаться. Внезапная тоска стиснула ему горло и, хотя огорченный разум, еще пытаясь сопротивляться, побуждал казаться безразличным и сказать что-нибудь вроде: Ну и ладно, ну и бог с ней, мороки меньше, не отпускала, а держала все крепче, все крепче и теперь уж сама спрашивала у разума: И что же ему теперь делать, раз он не может осуществить свой замысел. Что и всегда, вырезать из газет фотографии, заметки, интервью, хронику как ни в чем не бывало. Бедняга, я не верю, что он сумеет. Это почему же. Тоска, если уж пришла, так просто не уйдет. Он ведь может другой формуляр выбрать и разыскивать еще кого-нибудь. Случай не выбирают, он сам подвертывается, случай подставил ему ту женщину, только случай и имеет в этой сфере право голоса. Да мало ли в каталоге неизвестных людей. Людей-то много, мотивов мало, мотивов выбрать именно этого, а не того, не любого другого. Нет, не верю я, что можно строить жизнь на разумных началах, руководствуясь случайностями. Можно или нельзя, на разумных или нет, однако же именно случай дал ему в руки этот формуляр. Но если это — та самая женщина. Если это — та самая женщина, значит, так распорядился случай. И — никаких последствий. Да кто мы такие, чтобы рассуждать о последствиях, если из нескончаемой их вереницы, движущейся нам навстречу, способны увидеть лишь первое. Значит ли это, что может произойти еще что-нибудь. Не что-нибудь, а все. Не понимаю. Исключительно из-за того, что мы погружены в размышления, мы и не замечаем, что происходящее с нами каждую секунду оставляет в неприкосновенной целости и сохранности то, что может произойти. Иными словами, то, что может произойти, постоянно возрождается. Да не только возрождается, но и умножается, и, чтобы понять это, достаточно сравнить сегодня и завтра. Никогда ни о чем подобном не думал. Есть на свете такое, что дано понять лишь настигнутым тоской.
Сеньор Жозе меж тем, словно эта беседа не имела к нему отношения, ворочался с боку на бок, не в силах уснуть. Если женщина, повторял он про себя, та же самая, если в конце концов окажется, что это она и есть, я разорву проклятый формуляр и думать о нем забуду. Он знал, что всего лишь пытается скрыть разочарование, потому что уже не сумеет вернуться к прежним мыслям и действиям, и чувствовал себя так, словно готовился отплыть на поиски неведомого острова, а в последний момент, когда уже занес ногу над сходнями, кто-то протянул ему карту и сказал: Никуда не надо плыть, неведомый остров, который ты собрался открывать, уже нанесен на карту, вот он, взгляни, столько то градусов широты, столько-то — долготы, и есть там порты и города, горы и реки, и у каждой имеется свое имя и история, так что лучше тебе смиренно и кротко принять свой удел и остаться тем, кто ты есть. Но сеньор Жозе не желает смиряться, он по-прежнему всматривается в горизонт, кажущийся навсегда потерянным, и вдруг, как если бы раздернулась черная туча, выпуская на небо солнце, понимает, что мысль не только разбудила его, но и ввела в заблуждение, вспоминает, что в формуляр вписаны были номера двух свидетельств —
Сославшись на обстоятельства личные, но, как принято говорить, непреодолимой силы, то бишь форс-мажорные, суть которых он просит разрешения не раскрывать, и напомнив, что за двадцать пять лет беспорочной службы позволяет себе обратиться с подобной просьбой впервые, сеньор Жозе попросил разрешения уйти на час раньше. Согласно правилам, регулирующим сложную иерархическую систему, которая сложилась в Главном Архиве, обратился он к своему непосредственному начальнику, от расположения или нерасположения коего зависело, в каких выражениях будет передана просьба по инстанции или команде вышестоящему, а тот в свою очередь, прибавив или убрав словечко-другое, подчеркнув или же, наоборот, затушевав слог-два, сможет, до известной, конечно, степени, воздействовать на принятие окончательного решения. Насчет этого, впрочем, есть большие сомнения, поскольку шеф-хранитель, разрешая или запрещая что-либо, руководствуется ему одному известными мотивами, и за всю долголетнюю историю Главного Архива не было случая, чтобы он как-нибудь обосновывал хоть одно свое распоряжение, отданное письменно или устно. А потому навсегда пребудет тайной, почему сеньору Жозе разрешили уйти со службы раньше не на час, им запрашиваемый, а на полчаса. Можно, впрочем, выдвинуть предположение, порожденное бескорыстной игрой ума, а следовательно, недоказуемое, что тот или иной мелкий начальник — старший делопроизводитель, скажем, начал, а заместитель хранителя продолжил — или оба вместе при докладе добавили, что, по их мнению, столь ранний уход сотрудника с рабочего места пагубно отразится на интересах службы, хотя гораздо вероятней, что именно высшее начальство решило вразумить подчиненных, в очередной раз повернув свои полномочия именно их запретительной гранью. Сеньор Жозе, извещенный о принятом решении старшим делопроизводителем, которого уведомил о нем заместитель хранителя, взглянул на часы и понял, что, если не хочет опоздать на встречу с судьбой, то есть если не горит желанием увидеть на пороге уже вернувшегося с работы хозяина дома, следует позволить себе одно из редчайших в жизни роскошеств, а именно — взять такси. Никто его не ждал, не исключено также, что в этот час вообще никого не будет дома, но сеньор Жозе менее всего на свете хотел испытать на себе раздражительный характер мужа, человека, как мы знаем, нетерпеливого, сознавая, что несравнимо труднее дать удовлетворительные объяснения такому человеку, нежели ответить на вопрос женщины с ребенком на руках.
Но муж не предстал на пороге, и голос его не донесся впоследствии из глубины квартиры, из чего следовало, что хозяин пока на работе или только еще на пути к дому, а у женщины не было ребенка на руках. И сеньор Жозе сразу понял, что отворившая ему дверь женщина, замужем ли она или разведена, не может оказаться той, кого он искал. Как бы прекрасно она ни сохранилась, как бы щадяще ни обошлось с нею время, но по фигуре ну совсем никак нельзя было заключить, что у нее за плечами тридцать шесть лет, а по лицу — что ей больше двадцати пяти. Сеньор Жозе мог бы сразу же просто ретироваться, смастерив на скорую руку какое-нибудь объяснение вроде такого, например: Простите, ошибся, я искал другого человека, но ведь, как ни крути, кончик ариадниной нити, если в интересах и для пользы дела воспользоваться мифологическим образом, оказался именно здесь, да притом не надо отбрасывать вполне вероятную возможность того, что в квартире есть еще люди, а среди них отыщется предмет его поисков, хотя, как мы знаем, эту возможность сеньор Жозе страстно, всей душой отвергает. И потому он достал из кармана формуляр и сказал так: Здравствуйте. Что вам угодно, спросила женщина. Я сотрудник Главного Архива ЗАГС и мне поручено прояснить кое-какие сомнения, возникшие по поводу сведений о лице, которое, как нам известно, родилось в этой квартире. И я, и муж родились не здесь, а вот дочка — да, действительно, но ей три месяца от роду, и вряд ли речь может идти о ней. И в самом деле, лицу, которое я разыскиваю, тридцать шесть лет. А мне двадцать семь. Стало быть, это не вы, сказал сеньор Жозе и тотчас спросил: А как вас зовут. Женщина ответила, он взял и выдержал паузу, употребив ее на то, чтобы улыбнуться, и задал следующий вопрос: А как давно вы здесь проживаете. Два года. А тех, кто жил здесь раньше, до вас, вот этих вот, не знаете, и прочитал по формуляру имя женщины и ее родителей. Нет, мы ничего про них не знаем, квартира пустовала, и муж договорился об аренде с представителем владельца. А есть ли в доме кто-нибудь из прежних жильцов. В бельэтаже, в квартире справа, живет одна престарелая дама, я слышала, она из самых давних жильцов. Скорей всего, все же тридцать шесть лет назад еще не жила, сейчас люди часто переезжают с места на место. Вот чего не знаю, того не знаю, вам лучше поговорить с ней, а мне, простите, надо идти, муж должен скоро вернуться, и ему не понравятся мои тары-бары с посторонним человеком, а кроме того, я ужин готовлю. Какой же я посторонний, я работник Главного Архива ЗАГС, а не посторонний и исполняю здесь свои служебные обязанности, уж вы меня извините, если обеспокоил. От робкого тона сеньора Жозе женщина смягчилась: Да нет, какое там беспокойство, я только хотела сказать, что будь мой муж дома, он давно бы уж попросил вас предъявить официальную бумагу, где было бы сказано, какое дело вы расследуете. Хранитель не подумал, что я могу столкнуться с недоверием такого рода. Каждый, как известно, на свой манер с ума сходит, вот взять хоть ту старушку из бельэтажа, она и вовсе дверь никому не открывает, а я — другое дело, люблю с людьми поговорить. Спасибо вам за то, как любезно вы меня приняли. Жалко, что я не смогла вам помочь. Напротив, очень помогли, упомянули про даму из бельэтажа и напомнили про документ. Хорошо, если так. Беседа могла бы еще некоторое время течь по этому руслу, но тишину в квартире нарушил внезапный плач проснувшегося ребенка. Это ваш мальчик, спросил сеньор Жозе. Не мальчик, а девочка, я же вам говорила, улыбнулась женщина, и сеньор Жозе улыбнулся в ответ. В этот миг стукнула внизу дверь подъезда, на лестнице зажегся свет. Муж, по шагам узнаю, прошептала женщина, уходите скорей и сделайте вид, что вы со мной не разговаривали. Но сеньор Жозе не пошел вниз. На цыпочках и проворно поднялся выше этажом и там на площадке замер, прислонившись к стене, причем сердце у него билось учащенно, словно он переживал опасное приключение, меж тем как твердые шаги молодого мужчины звучали, приближаясь, все громче. Вот брякнул звонок, в промежутке между тем, как открылась и вновь закрылась дверь, послышался плач младенца, а потом всю спираль лестничных пролетов заполнила тишина. Через минуту свет в подъезде погас. Только тогда сообразил сеньор Жозе, что весь его диалог с неизвестной женщиной происходил так, словно было что скрывать обоим собеседникам, стоявшим в этой сообщнической полутьме, да, слово это неожиданно пришло ему в голову: В чем сообщники-то, почему сообщники, спрашивал он себя, не находя ответа, хотя одно сомнению не подлежало, ибо женщина не зажгла на площадке свет, погасший после того, как они обменялись первыми словами. Он наконец начал спускаться по ступеням, сначала крадучись и со всеми предосторожностями, потом торопливо, и задержался на мгновение лишь в бельэтаже, у той двери направо, откуда слышалось неразборчивое бормотание радио, но даже не подумал позвонить, а оставил новое дознание на выходные, на субботу или воскресенье, уж как выйдет, когда он подготовится должным образом и в руке у него будет официальный документ, свидетельство несомненных и бесспорных властных полномочий. Липовый, само собой разумеется, но, наделенный неодолимой силой настоящего грифа и подлинной печати, он избавит сеньора Жозе от необходимости рассеивать недоверие, прежде чем перейти к сути вопроса. И что касается подписи шефа, он был совершенно спокоен, ибо не верил, чтобы пожилая дама из квартиры в бельэтаже направо хоть бы раз в жизни видела факсимиле хранителя, чьи завитушки, надо думать, сеньор Жозе, благодаря собственной орнаментальной фантазии, сумеет воспроизвести без труда. А если все, как он твердо был уверен, пройдет хорошо, можно будет и впредь пользоваться документом всякий раз, как возникнут предвиденные или неожиданные помехи в его расследованиях, которые, вероятней всего, не завершатся в этом бельэтаже. Даже если престарелая дама жила в этом доме и в ту пору, когда здесь же обитала и семья неизвестной женщины, нельзя исключить, что они не были знакомы друг с другом или что в утомленной памяти жилицы из бельэтажа все сведется к нескольким смутным воспоминаниям — смотря сколько лет минуло с того дня, как семейство со второго этажа перебралось в другую часть города. Или страны, или света, озабоченно прибавил он. По пятам за знаменитостями из его коллекции, куда бы те ни направлялись, по непростывшим их следам непременно устремляются репортеры, дабы задать еще один вопрос, щелкнуть еще один снимок, а до простых людей никому дела нет, никто не проявит к ним неподдельного интереса, не озаботится узнать, что они делают, о чем думают, что чувствуют, а в тех случаях, когда происходит обратное, это чаще всего притворство, это почти наверняка лукавство. Если неизвестная женщина уехала за границу, она для сеньора Жозе недосягаема, считай, что умерла. Точка, конец сообщения, пробормотал он, но тотчас сообразил, что это не совсем так, потому что она, даже покинув этот дом, наверняка все же оставила по себе одну по крайней мере жизнь, ну хоть одну крохотную жизненку, жизнишку протяженностью в четыре года или в пять лет, всего ничего, или в пятнадцать, двадцать, какую-нибудь встречу, какое-нибудь ошеломительное впечатление, какое-нибудь горчайшее разочарование, сколько-то улыбок, сколько-то слез, и то, что на первый взгляд представляется одинаковым для всех, в действительности разное у каждого человека. И каждый раз. Дойду, докуда сумею, с несвойственным ему спокойствием решил сеньор Жозе. И, словно именно таков был логический итог его размышлений, зашел в писчебумажный магазин и купил толстую тетрадь с линованными страницами — такие тетради студенты покупают, чтобы записывать учебный материал в ту пору, когда еще полагают, что будут его учить.
Изготовление поддельного документа много времени не заняло. Двадцать пять лет ежедневных упражнений в каллиграфии под присмотром требовательных начальников и придирчивых наставников позволили в совершенстве овладеть инструментом, придали должную твердость запястью и надлежащую гибкость фалангам, научили с волшебной четкостью выводить линии волосяные и с нажимом, почти интуитивно чувствовать округлость изгибов и стройную прямизну палочек, одарили способностью предугадывать, насколько густыми или водянистыми окажутся чернила — и полезные навыки, пригодившись при этой оказии, прошли испытание, создали в результате документ, способный выдержать проверку, проводимую при посредстве сколь угодно мощной лупы. Разоблачительны, конечно, отпечатки пальцев и невидимые пятнышки пота, оставшиеся на бумаге, но крайне мала вероятность того, что документ будет проверен и с этих точек зрения. Самый компетентный графолог, призванный на экспертизу, под присягой показал бы, что рассматриваемый текст составлен и написан собственноручно шефом-хранителем Архива и идентичен тому, который возник бы на бумаге в присутствии самых надежных свидетелей. Стиль документа, то есть особенности построения фразы и словоупотребления, вступил бы в свой черед психолог, поддерживая уважаемого коллегу-графолога, убедительно доказывает, что его автор — человек исключительно властный, с твердым, неподатливым характером, человек замкнутый, уверенный в правоте своих суждений, пренебрегающий чужим мнением, о чем легко может судить даже малое дитя, прочитавшее такой текст: я, главный хранитель Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния, на основании полномочий, мне предоставленных и мною исполняемых неукоснительно и ревностно, как того требует принесенная мною присяга, уведомляю всех представителей военных и гражданских властей, организаций, равно как и частных лиц, ознакомленных с настоящим документом, составленным и написанным мною собственноручно, что Такой-то и Такой-то, младший делопроизводитель вверенного мне и мною руководимого учреждения, действует в соответствии с непосредственно полученным от меня распоряжением и настоящим предписанием об установлении, выявлении и проверке любых данных, имеющих отношение к прошлому, настоящему и будущему Такой-то и Такой-то, родившейся там-то и там-то тогда-то и тогда-то, дочери Такого-то и Такой-то, в связи с чем вышеуказанный сотрудник на весь срок проводимого им расследования облекается всей полнотой прав, какие могут потребоваться ему во исполнение означенного поручения и какими я наделяю его в соответствии с особенностями архивной службы и на основании принятого мною решения, каковое подлежит безусловному исполнению. И это самое дитя, с неимоверным трудом продравшись сквозь дебри канцелярского стиля, задрожало бы от страха перед такой внушительной бумагой, припало бы к материнским коленям, ища защиты и вопрошая, как же стало возможно, чтобы младший делопроизводитель сеньop Жозе, человек от природы мягкий, уступчивый, едва ли не по-овечьи робкий, зачал, выносил и исполнил свой замысел, не имея при этом ни образцов для подражания, ни прецедентов, поскольку не принято было и не вызывалось техническими надобностями наделять служащих архива подобными мандатами, и вверил самому себе столь полновластные прерогативы, ибо это самое малое, что следует из этого деспотического документа. Еще много соли предстоит съесть испуганному ребенку, съесть и слезами ее выплакать, чтобы уразуметь и постичь, что такое жизнь, да перестать удивляться, обнаружив, как при должном стечении обстоятельств, то есть если будет на то выписан надлежащий мандат, неважно, подлинный или поддельный, мягкосердечные обретают жесткую властность, а в свое оправдание говорят, что не виноваты, что всего лишь выправили бумагу, что действовали от имени другого лица, в самом лучшем случае пребывая в добросовестном заблуждении, сами себя обманывая, поскольку на самом-то деле властная суровость, возникшая откуда ни возьмись, взялась-то все же в них, а не в ком-то ином, видимом или незримом. Но все же, оценивая все, до сего часа произошедшее, по его последствиям, маловероятно, чтобы можно было предвидеть, какая серьезная пагуба для нашего мира воспоследует от намерений и поступков сеньора Жозе, а потому давайте-ка на время придержим наши суждения, клонящиеся в сторону осуждений, отложим их, так сказать, до лучших времен, до той поры, пока иные поступки, высветив портрет героя более отчетливо, не придадут его чертам большей определенности.
В субботу, надев свой лучший костюм и свежую, выглаженную сорочку, повязав более или менее правильно почти подходящий галстук, укрыв во внутреннем кармане украшенный фирменным штампом конверт с мандатом, сеньор Жозе у дверей своего дома снова остановил такси, но не потому, что спешил — сегодня в его распоряжении был целый день, — а потому, что тучи грозили пролиться дождем и не хотелось бы предстать перед дамой из бельэтажа с каплями на ушах, с заляпанными грязью обшлагами брюк и рисковать тем, что она захлопнет перед ним дверь прежде, чем он успеет изъяснить цель своего визита. Сеньор Жозе взволновался, представляя, как примет его старушенция, ибо именно этим, словно самим собой сказавшимся словцом с уничижительным оттенком определил он будущую собеседницу, какое впечатление окажет на нее чтение предъявленного ей документа во всей его напористо-грозной силе, и, хоть надо признать, что иные ведут себя совсем не так, как ожидаешь, а прямо противоположным образом, будем надеяться, это не тот случай. Может быть, он при сочинении мандата и переусердствовал с жесткими и властными оборотами, однако же правдоподобие требовало такой же верности взятому за образец характеру шефа, как и его почерку, хотя, с другой стороны, всякий знает, что ежели справедлива народная мудрость насчет каши, которую маслом не испортишь, то не менее метко речение относительно пересола, который в отличие от недосола окажется на спине. Ладно, видно будет, вздохнул сеньор Жозе. Но первое, что стало ему видно вскорости после того, как через щель в приоткрытой двери он ответил на прозвучавшие изнутри вопросы: Кто там, Что вам угодно, Кто, говорите, вас направил, А я-то какое к этому имею отношение, что старушка из бельэтажа оказалась вовсе и не такой старушкой, как он представлял, ибо у старушек не бывает таких живых глаз, такого прямого носа, таких крепких, хоть и тонких, губ нисколько не запавшего рта без морщин в углах, а о немалом числе прожитых лет можно судить разве что по несколько одряблевшей коже на шее, и не потому ли посетитель обратил на это внимание, что и у себя с недавних пор стал замечать эту безобманную примету физического упадка и дряхления, а ведь ему только-только исполнилось пятьдесят. Жилица так и не отворила дверь полностью, говоря опять и снова, что соседями не интересуется, и слова эти были вполне резонны, если вспомнить, что прозвучали они в ответ на промах сеньора Жозе, который избрал неверный путь, для начала уведомив, что ищет женщину, проживавшую на втором этаже в квартире слева. Когда же он понял свой промах и назвал наконец имя неизвестной женщины, недоразумение вроде бы разрешилось, но дверь, приоткрывшаяся было чуть пошире, тотчас вернулась в исходное положение, стоило лишь сеньору Жозе спросить: Вы знаете ее. Знавала, ответила женщина. Вот насчет нее я и хотел бы задать несколько вопросов. А кто вы такой. Уполномоченный Главного Архива Управления ЗАГС, я ведь уже сказал. А откуда мне знать, что это правда. У меня есть мандат, подписанный моим начальником. Я у себя дома и не желаю, чтобы меня тревожили. В подобных случаях необходимо оказывать содействие работникам Архива. Подобных чему. Когда возникает надобность развеять те или иные сомнения по поводу хранящихся у нас документов. А почему бы вам прямо не обратиться к ней. Мы не располагаем сведениями о ее нынешнем местонахождении, а если вам оно известно, сообщите, и мы больше не будем вас беспокоить. Вот уж больше тридцати лет, если память мне не изменяет, как я ничего о ней не знаю. А она в ту пору была еще ребенком. Да. И тон, каким женщина произнесла это единственное слово, давал понять, что она считает разговор оконченным, однако сеньор Жозе так просто не сдался, ибо руководствовался старинным правилом, уверявшим, будто за семь бед ответ один. Он вытащил из кармана конверт, а из конверта, причем с медлительностью, которая должна была выглядеть угрожающей, извлек мандат. Прочтите. Женщина затрясла головой: Не стану, меня это совершенно не касается. Не прочтете, вам же будет хуже, я приведу полицию. Женщина покорилась, взяла протянутую ей бумагу, зажгла свет в коридоре, надела висевшие на шнурке очки и прочла. Потом вернула ему документ и отомкнула цепочку, освобождая проход. Лучше зайдите, а то нас, должно быть, уже давно подслушивают из той квартиры. Второе лицо множественного числа обозначало пусть необъявленный, но подразумеваемый союз, и сеньор Жозе понял, что первую схватку он выиграл. Пусть эта победа, объективно говоря, вообще первая в его жизни, одержана была благодаря самому бессовестному жульничеству, но если такое множество людей возглашает во всеуслышание, будто цель оправдывает средства, кто он такой, чтобы спорить с ними. И он перешагнул порог со скромным достоинством победителя, который в силу великодушия не позволит себе поддаться могучему искушению унизить поверженного противника, но все же хочет, чтобы его величие было замечено.
Женщина провела его в маленькую гостиную, чистенькую, тщательно убранную и обставленную во вкусе минувших эпох. Предложила стул, села сама и, не давая гостю задать новый вопрос, сказала: Я ее крестная. Сеньор Жозе ждал каких угодно откровений, но только не этого. Он явился сюда в качестве рядового чиновника, исполняющего приказы вышестоящего начальника и, следовательно, лишенного чего бы то ни было личного, и теперь следует убедить в этом и сидящую напротив хозяйку, а помимо того, ценой бог знает каких усилий — удержать губы, готовые разъехаться в улыбке блаженного довольства. Из другого кармана он извлек копию формуляра, долго глядел в него, будто проверяя уже внесенные туда имена, и наконец осведомился: А ваш супруг был крестным отцом. Да. А могу ли я и с ним побеседовать. Я вдова. А-а, и в этом невнятном восклицании было столько же искреннего облечения, сколько и фальшивого сочувствия, ибо одним противником стало меньше. Женщина сказала: Мы были с ними в хороших отношениях, ну, то есть ладили, можно даже сказать, дружили семьями, так что когда девочка родилась, нас и попросили в восприемники. Сколько же ей было лет, когда они переехали. Думаю, около восьми. Недавно вы говорили, что уж лет тридцать как ничего о ней не слышали. Ну да. Нельзя ли поподробней. Вскоре после того, как они съехали отсюда, я получила письмо. От кого. От нее. И что же она вам написала. Ничего особенного, все те немногие слова, которые восьмилетняя крошка может написать своей крестной матери. Сохранилось оно у вас. Нет. Ну а родители никогда вам не писали. Нет, никогда. Вас это не удивляло. Нет. Почему. Дело сугубо личное, и мне бы не хотелось об этом распространяться. Для Главного Архива ЗАГС нет личных дел, кроме тех, что стоят в нем на полках. Женщина взглянула на него пристально: Кто вы. Из предъявленного мною мандата вы сию минуту узнали, кто я. Вы сказали только, что вас зовут сеньор Жозе. Да, я — сеньор Жозе. Значит, вы можете задавать мне любые вопросы, а я ни о чем не имею права спросить. Спрашивать меня может только вышестоящий сотрудник Архива. Счастливый вы человек, раз можете хранить свои тайны. Не думаю, что это приносит счастье. А вы счастливы. Это к делу отношения не имеет, я ведь вам уже объяснил, задавать мне вопросы позволено только тем, кто выше меня по должности. А тайны у вас есть. Не буду отвечать. А я почему-то должна. Это в ваших интересах. Так что вы хотите узнать. Что это было за личное дело. Женщина провела ладонью по лбу, медленно опустила морщинистые веки и потом, не открывая глаз, ответила: Мама этой девочки подозревала, что у меня роман с ее мужем. А его не было. Был, и довольно долгий. Из-за этого они и переехали. Да. Женщина открыла глаза и спросила: Понравились вам мои тайны. Они интересуют меня только в связи с той, кого я разыскиваю, тем более что ни на что больше я разрешения не получал. И вам, значит, неинтересно, что было дальше. Как должностному лицу — нет. А как частному. Не в моих привычках лезть в чужую жизнь, сказал сеньор Жозе, позабыв про те сто сорок с чем-то чужих жизней, лежавших у него в шкафу, а потом добавил: Но без сомнения, ничего уж такого чрезвычайного не происходило, вы ведь сказали, что вдовеете. У вас хорошая память. Это непременное условие для того, кто хочет служить в Главном Архиве, вот мой шеф, к примеру, ну, просто чтобы вы имели представление, знает на память, ну, то есть помнит наизусть все имена, какие только есть и были, все имена и все фамилии. А зачем ему это надо. Память хранителя — это дубликат хранилища. Не понимаю. Дело в том, что мозг моего шефа, способный осуществить все возможные комбинации имен и фамилий, не только знает имена всех, кто жив, и всех, кто умер, но и может сказать вам, как будут звать всех, кто еще только родится отныне и до скончания мира. Вы, похоже, осведомлены лучше своего шефа. Да ну что вы, в сравнении с ним я ничто, пустое место, и потому-то он — главный хранитель, а я — так, младший делопроизводитель. И вы оба знаете мое имя. Ну да. Но он знает обо мне только, как меня зовут. Тут вы правы, разница в том лишь, что он знал его раньше, а я узнал, когда получил это поручение. Зато теперь так резво вырвались вперед, обойдя его намного, ибо вы сидите в моем доме, можете видеть мое лицо, стали первым за все эти годы, кто услышал от меня, что я изменяла мужу, и что еще нужно, чтобы убедить вас, что по сравнению с вами ваш шеф — просто невежда. Не надо так говорить, это нехорошо. Есть у вас еще вопросы. Какие вопросы. Ну, например, была ли я счастлива в браке после того, что случилось. Это не имеет отношения к делу. Подобно тому, как в голове у вашего начальника — все имена, к делу имеет отношение все, поскольку дело одного человека есть дело всех. Вы много знаете. Неудивительно, я долго живу. Мне самому уже пятьдесят, но рядом с вами я чувствую, что не знаю ничего. И не надейтесь, что от пятидесяти до семидесяти наверстаете. Так вам семьдесят. Немного больше. Итак, были ли вы счастливы после того, что случилось. Ах, значит, все-таки вам интересно. Я, видите ли, очень мало знаю о жизни других людей. Так же, как ваш хранитель и ваше хранилище. Весьма вероятно. Муж простил меня, если вы это хотите знать. Простил. Да, это происходит часто, простите друг друга, как принято говорить. Вероятно, вы хотели сказать — возлюбите друг друга. Разве это не одно и то же, прощают, потому что любят, любят, потому что прощают, вы, право, как дитя, вам и в самом деле многое еще нужно познать. Вижу, что да. Вы женаты. Нет. Но жили когда-нибудь с кем-нибудь. В том смысле, какой вы влагаете в слово жить, нет, не жил. Неужели только мимолетные интрижки. Нет, и этого не было, живу один, когда подпирает, делаю то же, что и все, иду и плачу деньги. А вы заметили, что все-таки отвечаете на вопросы. Да, заметил, но это неважно, может быть, я таким способом учусь. Хочу вам объяснить кое-что. Слушаю вас. Начну с того, что спрошу, знаете ли вы, сколько человек участвует в браке. Двое, он и она. А вот и нет, трое, в браке участвует трое — он, она и то третье, что образуется при соединении мужчины и женщины. Никогда бы не подумал. И если один из этих двоих совершает, например, измену, то сильней страдает и самый тяжкий удар получает, сколь бы невероятным это ни казалось, не он, а другой, но не тот другой, о котором вы подумали, а другой другой, вернее — третий, то есть двуединство брака. А и в самом деле можно выдержать это сожительство, я вот, например, и с самим собой-то плохо уживаюсь. Чаще всего в браке так случается, что мужчина или женщина или оба сразу, каждый со своей стороны, хотят уничтожить это третье, которое из них двоих и состоит, а оно противится, бьется, тщится выжить во что бы то ни стало. Для меня эта арифметика чересчур сложна. Вот ж енитесь, тогда скажете. Да уж куда мне, года мои не те. Не зарекайтесь, мало ли что может случиться, когда выполните свое поручение или что у вас там. Сомнения, которые мне поручено устранить, одолевают Главный Архив, а не меня. Что же это за сомнения такие, не сочтите за нескромность. Не могу сказать, я давал присягу. Присяга мало вам помогла, сеньор Жозе, скоро вам придется уйти отсюда, а знать вы будете не больше того, сколько знали, когда пришли, то есть ничего. Ваша правда, сказал на это сеньор Жозе и уныло покивал головой.
Женщина смотрела на него изучающе, а потом спросила: И давно ли уж вы занимаетесь этим расследованием. Собственно говоря, только сегодня приступил, но шеф все равно разозлится, если явлюсь к нему с пустыми руками, он у нас человек очень нетерпеливый. Несправедливо злиться на сотрудника, который не считает за труд трудиться даже по субботам. Тут нет моей заслуги, у нас так положено. Стало быть, как я понимаю, вы не очень продвинулись. Да, придется еще покумекать, как тут быть. Посоветуйтесь с начальством, оно на то и поставлено. Вы его не знаете, оно вопросов не допускает, отдает приказы — и все. Ну так что же вы. Я уже сказал, буду думать. Что ж, думайте. Неужели вы так-таки ничего и не знаете, ни куда они переехали отсюда, ничего другого, а ведь в письме, которое вы получили, наверняка был обратный адрес. Да быть-то он был, да вот беда, письма этого больше не существует. А вы не ответили на него. Нет. Почему. Если выбирать между убить и дать умереть, я выбираю первое, в фигуральном, конечно, смысле. Значит, я в тупике. Не думаю. То есть. Дайте мне бумагу и чем писать. Дрожащими руками сеньор Жозе протянул ей карандаш: Можете писать прямо здесь, на обороте, это все равно копия. Женщина снова надела очки и быстро вывела несколько слов: Ну вот, нате-ка возьмите, только имейте в виду, это не адрес, а всего лишь название улицы, на которой стояла школа, в которую ходила моя крестница после того, как они переехали отсюда, может быть, эта ниточка выведет вас куда надо, если школа, разумеется, еще стоит на прежнем месте. Дух сеньора Жозе заметался меж личной благодарностью за оказанное содействие и служебной досадой на то, что оно воспоследовало так нескоро. Благодарность возобладала: Спасибо, только и вымолвил он, а потом дал проявиться и сдержанной досаде: Не пойму, почему вы сразу не дали мне адрес школы, зная, что любая подробность, пусть самая на первый взгляд незначительная, жизненно важна для меня. Не надо преувеличивать. Несмотря ни на что, я вам весьма признателен и от своего лица, и от имени Главного Архива ЗАГС, который я здесь представляю, но все же настоятельно прошу объяснить, почему вы так промедлили с этим адресом, а. Причина очень проста, мне совершенно не с кем поговорить. Сеньор Жозе поглядел на женщину, а та на него, и не стоит тратить слов, пытаясь описать выражение его и ее глаз, ибо важно лишь, что после некоторого молчания он оказался способен сказать: Мне тоже. Тогда женщина поднялась со стула, выдвинула ящик стоявшего позади нее комода и достала нечто похожее на толстую книгу. Альбом, в радостном смятении подумал сеньор Жозе. Женщина раскрыла, полистала, через мгновение отыскала то, что искала, фотографии были не приклеены, а вставлены в четыре картонных уголка, прикрепленных к странице, и: Вот, возьмите, сказала, это единственная ее карточка, которая у меня сохранилась, и, надеюсь, вы не станете меня спрашивать, нет ли и родительских снимков тоже. Не стану. Трепетной рукой сеньор Жозе принял черно-белую фотографию девочки лет восьми-девяти с челкой до бровей, с бледным, надо полагать, личиком, на котором глаза глядели серьезно, а губы словно бы захотели сложиться в улыбку, да, как говорится, не сложилось. У сеньора Жозе, человека с чувствительным сердцем, и у самого на глаза наворачиваются слезы: Вы не похожи сейчас на сотрудника Архива, сказала женщина. Однако же я только он и ничего более, сказал он. Не хотите ли кофе. С удовольствием.
За кофе с печеньем говорили мало, разве что обменялись несколькими словами о том, как летит проклятое время: Летит, а мы и не замечаем, ведь только что было утро, а уж, глядь, ночь на дворе, на самом деле заметно, как истаивает день, но, может быть, они говорят о жизни, о своей собственной или же о жизни вообще, сказать трудно, как всегда, когда мы присутствуем при разговоре и невнимательно прислушиваемся к нему, суть его, самое главное, обычно от нас ускользает. Кофе допит, слова истощились, сеньор Жозе поднялся и, сказав так: Мне пора, поблагодарил за фотографию и за адрес школы, а женщина ответила: Случится быть в наших краях, после чего проводила его до дверей, а в прихожей протянула ему руку, которую сеньор Жозе, повторив: Большое вам спасибо, со старомодной учтивостью поднес к губам, и тогда женщина с лукавой улыбкой произнесла: Быть может, следовало бы заглянуть в телефонный справочник.
Удар был такой силы, что сеньор Жозе, уже направив на улицу свои совершенно сбитые с толку стопы, не сразу заметил, что окутан полупрозрачной кисеей мельчайшего дождика из разряда тех, что мочат человека и по вертикали, и по горизонтали, да и вообще во всех направлениях. Следовало бы поискать в телефонном справочнике, со злорадством сказала на прощанье старуха, и эти слова, каждое из которых само по себе было вполне невинно и неспособно ранить даже самую болезненно деликатную душу, моментально превратились в оскорбительную грубость, в констатацию нестерпимой глупости, как если бы во время разговора, с определенной минуты столь богатого чувствами, она холодно рассмотрела его и заключила, что нескладный чиновник Архива ЗАГС, посланный на поиски чего-то далекого и сокрытого от взоров, неспособен увидеть то, что у него перед глазами и под самым носом. Сеньор Жозе, вышедший из дому без шляпы и без плаща, получил заряд вертящейся в воздухе водяной пыли прямо в голову, внутри которой, в свою очередь, вертелись неприятные мысли, причем, как он сразу отметил, вертелись они все вокруг некоей центральной точки, пока еще смутно различимой, но с каждым мгновением делавшейся все отчетливей. Да, он и вправду не вспомнил, что если желаешь узнать номер телефона и адрес того, на чье имя этот телефон зарегистрирован, примени такой простейший, такой буднично обыденный способ, возьми да загляни в телефонную книгу. Если он и вправду намерен установить местонахождение неизвестной женщины, то и следовало в качестве первого шага обратиться к справочнику, меньше чем за минуту узнать все необходимое, потом, под предлогом разъяснения мифических неувязок в досье, назначить встречу где-нибудь за пределами Архива, сказав, к примеру, что собирается взыскать какой-то просроченный налоговый платеж, а сразу же вслед за тем, ну, впрочем, не сразу, а так денька через два, уже войдя в доверие, поставить ва-банк да и попросить: Расскажите-ка о своей жизни. Но сеньор Жозе так не поступил и теперь, как ни слабо разбирается он в психологии и в тайнах подсознания, начинает с достойной уважения догадливостью понимать почему. Представим себе охотника, думает он, представим себе охотника, который тщательно и любовно приготовил всю свою амуницию — ружье, патронташ, запас продовольствия, флягу с водой, сетчатый ягдташ для дичи-добычи, болотные сапоги, — да, представим, как он выходит со своими собаками, исполненный решимости и воодушевления, готовый к долгому походу наподобие тех, что показывают в кино, и за первым же углом, то есть не успев еще далеко отойти от дома, видит стаю куропаток, расположенных принять смерть от его руки, летящих, да, но недалеко улетающих, потому что гремят ружейные выстрелы и они падают наземь, к восторгу и изумлению собак, которые никогда прежде не видели, чтобы валилось с небес столько пресловутой манны. И что же тогда за интерес будет охотнику охотиться, если такая прорва дичи сама себя предлагает, садится, можно сказать, прямо на мушку, спросил себя сеньор Жозе и сам себе дал ответ, совершенно очевидный для всякого: Никакого интересу. Вот и со мной нечто подобное происходит, прибавил он, сидит, наверно, у меня в голове и, без сомнения, в голове у каждого некая отдельная самостоятельная мысль, которая думается сама собой, а решается безо всякого участия другой мысли, она с нами на ты и знакома с тех пор, как мы себя помним, которая ведома нам и нами ведома, хоть на самом деле это она нас ведет туда, куда мы идем якобы своей волей, но при этом, может статься, будет она отведена по другой дороге, в ином направлении, а вовсе не на тот ближайший к дому перекресток, где, о том даже не подозревая, поджидает нас стая куропаток, зато знаем, что истинный смысл находки заключен в поисках и что порой, чтобы найти лежащее поблизости, надо отойти подальше. Озарение, произведенное в голове сеньора Жозе этой мыслью, этой ли, другой ли, захаживавшей туда и раньше или же нагрянувшей вдруг — на самом деле раз уж мысль пришла, не так уж важно, как она это сделала, — было столь ослепительно, что он застыл как в столбняке посреди улицы, окутанный пеленой дождя, которую подсветил уличный, случайно зажегшийся минуту назад фонарь. И всей душой, смятенной и благодарной, раскаялся в том, как дурно, как незаслуженно дурно, а на этот раз еще и вполне осознанно думал он о престарелой даме из квартиры в бельэтаже направо, о даме, чьей благожелательности обязан не только фотографией и адресом школы, но и самым совершенным и завершенным планом действий, коего у него, по правде говоря, не имелось. А поскольку она произнесла приглашение вновь посетить ее, сказав: Будете в наших краях, да, именно так и было сказано, этими самыми словами, достаточно ясными, чтобы не завершать фразу, сеньор Жозе пообещал себе, что как-нибудь на днях непременно постучит в ее двери, чтобы дать отчет о том, как подвигаются его расследования, а заодно и удивить ее, объяснив, почему же на самом деле он раньше не воспользовался телефонным справочником. Разумеется, сперва да поначалу надо будет признаться, что мандат у него — поддельный, что на поиски его отрядил не Главный Архив, а собственное побуждение, ну и, разумеется, во всем прочем. А прочее — это коллекция знаменитостей, это высотобоязнь, это почерневшие от времени бумаги, паутина, монотонная упорядоченность живых и хаос покойников, затхлость и пыль, уныние и подавленность и, наконец, непрошеный формуляр, колдовским образом прицепившийся к пяти другим: Чтобы не позабыли о нем и о вписанном в него имени, да, имени той девочки, которая здесь со мной, вспомнил он, и если бы не сеявшийся с небес дождик, тотчас достал бы из кармана фотографию и взглянул бы на нее. И если когда-нибудь кому-нибудь он решился бы рассказать, что представляет собой Главный Архив изнутри, то только этой пожилой даме из квартиры в бельэтаже, справа. Ладно, как-нибудь со временем, подумал сеньор Жозе. Время в этот самый миг подогнало автобус, чтобы тот доставил его домой, а в автобусе было много мокрых людей, мужчин и женщин, разного возраста, разной наружности, молодых и старых, одних таких, других, наоборот, этаких. Главный Архив ЗАГС знает их всех, знает, как кого зовут, кто где и от кого родился, Главный Архив отмеряет дни каждому, вот и этой женщине с закрытыми глазами, которая прижалась щекой к оконному стеклу, ей, должно быть, лет, ну, сколько, тридцать пять, тридцать шесть, да сколько бы ни было, хватило их, чтобы воображение сеньора Жозе встрепенулось и расправило крылья: А если это и есть та, кого я ищу, да нет, быть не может, а ведь и вправду не может, чаще всего в жизни встречаются нам незнакомые люди, и приходится смириться, нельзя же спрашивать всех подряд: Как вас зовут, а потом доставать формуляр, сверяться с ним да удостоверяться, что это не та, кого мы ищем. Через две остановки женщина сошла, постояла на остановке, дожидаясь, когда автобус уедет, она, без сомнения, хотела перейти на другую сторону улицы, а пока ждала, сеньор Жозе, благо она была без зонта, мог видеть ее лицо сквозь обсевшие стекло мелкие капельки, и вот в какой-то миг, досадуя, наверно, что автобус все не трогается, она вскинула голову, и сеньор Жозе встретил ее взгляд. Они смотрели друг на друга, пока автобус стоял и сколько могли, даже после того как он наконец двинулся, и сеньор Жозе тянул и выворачивал шею, а женщина по ту сторону стекла делала то же и, вероятно, спрашивала себя: Да кто это, а он отвечал себе: Это она.