Книга Каина
Шрифт:
Например, я написал: «Если я пишу: важно продолжать писать, чтобы продолжать писать. Это как будто я оказываюсь на другой планете, не имея карты, и мне всему надо учиться. Я разучился. Я стал посторонним».
Сидя за серым столом, передо мной — сигареты, спички, недопитая чашка чая. Без радио. Мёртвую тишину нарушают лишь звуки капель. На палубе, в окнах, на крыше, в нижних трюмах. Иногда тряханет от порыва ветра кабину. И донесётся звук колокола, вызывая у меня ощущение абсолютной пустоты ночи за стенами. Ещё шум водного бездорожья. Два часа я боролся с паникой. Иногда я боялся этих мгновений, но все же иногда испытывал смутное желание пережить их снова. Тогда я соскакивал в неумолимый ритм,
Дождь шёл всю ночь.
10 утра. Плоскодонная баржа «Самуэль Б. Малрой» качается на волнах прилива и течения низким гробом, дрейфующим на шершавой серой воде. Пасмурно. Небо низкое и серо-белесое. Приходят и уходят буксиры, утаскивая пристёгнутые баржи, словно играя в домино игрушечными корабликами. Они неожиданно возникают из окутавшего Манхеттен-Айленд тумана, важно завывая. Двух сбросить, одного забрать. Это происходит непрерывно, пока здесь швартуются баржи. Сейчас нас, прикреплённых тросами к плавучей пристани, одиннадцать штук. Пристань, служащая временной стоянкой для барж по дороге к разгрузочным площадкам Бруклина и Ньюарка, штат Нью-Джерси, необитаема. Она представляет собой неповоротливую посудину без двигателя, раскрашенную зелёным с красным и снабжённую швартовочными тумбами, судовыми утками, лебёдкой и несколькими перлинями. Размалёванный деревянный борт сообщает, что перед вами «Бронксовская плавучая пристань 2». Пристань покачивается, стоя на якорях, в волнах прилива. Баржи в три ряда скучились за ней словно бусины на нитке. Где-то недалеко, но за пределами видимости, уныло и монотонно бряцает колокол, словно воющая над покойником баньши. Звук исходит от буя, мигающего через равные промежутки времени по ночам резкими взрывами белого света, который, как кажется, сперва колеблется перед вспышкой. А если ночью туман, огни с нижней части Манхеттена вздымаются вверх сквозь мглу, складываясь в электрический замок.
Светало, когда я вышел на мостик.
Солнце с трудом пробивалось через стелющуюся дымку и поверхность воды, в этот час глянцевая, слегка окрасилась в его цвет. Позади себя я насчитал четыре баржи, сразу за пристанью была цепочка из четырёх, а на удалённой стороне — четыре баржи, нагруженные высокими штабелями красного кирпича и две баржи с жёлтым песком.
Первая баржа в центральной цепи — серо-красная. Это одна из семи барж небольшой компании по морским транспортировкам.
Я присел на перевёрнутое ведро у левого борта на корме и уставился на постепенно открывающуюся за водой береговую линию Бруклина. Всю ночь я глушил кофе и выкурил немного марихуаны. Гладкая серо-жёлтая вода, кренящиеся чёрные конусы дальних буев и проходящее грузовое судно, движущееся по дельте в сторону Норт-Ривера и Ист-Ривера — всё это усиливало глубоко запавшее мне в душу ощущение, что я живу вне времени. На палубе было холодно. Я поджидал барахольную посудину, подплывающую к стоянкам закупиться старыми верёвками, продающую газеты и сигареты.
День. Дождь прошёл. Я один, застрявший между двумя кусками суши, жду отплытия с грузом серого щебня в мой пункт назначения «Колониальный песок и камень» в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Я смотрел, как заря приблизилась к раскрытой двери моей маленькой белой каюты, разглядывая видневшийся за водой потухший знак «Коринфских Линий»[22] и спрашивая себя, чего я хочу добиться этим занятием.
Годами повторялось одно и тоже. Те же самые ситуации. Иногда я думал, что места моего обитания чему-то учат меня. Баржа на Гудзоне, подвал в Лондоне, крошечная студия в Париже, дешёвая гостиница в Афинах, тёмная комната в Барселоне… а сейчас я живу на подвижном объекте. Каждые несколько дней — новое место назначения… но всегда при одних и тех же обстоятельствах. Рассуждающие и возмущающиеся голоса казались знакомыми.
Швед объявился снова.
Было что-то около полудня, и я рассчитывал сварганить себе чашечку кофе, но у меня кончилось молоко. За мной стояла баржа «Гарри Т. О'Рейлли». С помощью короткой лесенки я карабкался по носу судна к грузу, состоящему из каменной мелочи. Я люблю ходить там, где лежит груз. Пока идёшь по барже, под ногами хрустит щебёнка. Груз может состоять из 800 — 1300 тонн дроблёного камня. Из каюты на корме струилась тонкая нить серого дымка. Взять белого. Два танкера медленно двигались к Ист-Ривер. Неподалёку гудел вертолёт. Он направлялся к Манхеттену.
Швед с помощью ручного насоса откачивал воду из трюма. Он поднял голову, когда я приблизился. Морда широкая, волосы седые и коротко стриженные, приземистый, глаза маленькие и голубые, плюс толстая красная шея. Я забыл, что это его баржа. По его словам, он всю жизнь в море, на этих баржах. За исключением времени, когда их ставят на зимовку. Потом он снова отплывает.
Как-то раз напоровшись на него, я допустил большую ошибку, приняв его приглашение выпить по чашке кофе. Мы только начали спускаться по реке от пристани. Весь следующий день не мог от него отмотаться. То и дело, под тем или иным предлогом шлялся ко мне на баржу.
— Как шиснь?
Этот субъект не читал вообще, даже газет. Зато вечно что-то колдовал с верёвками или молотком. Плотник по виселицам из Ботнического залива[23].
— Школко у типя воды?
Он имел в виду воду, протекающую через толстую корабельную обшивку, а еще темноватые отблески стоячей воды под опорными конструкциями в трюме.
— Мало, вчера её, родимую, откачал.
Он уходил, а я делал вид, что страшно увлечён чтением газеты. Если я был с книгой, он обязательно просил пересказать ему, о чем она. «Я тшитат не люблю, ты мине рашкаши про што она, латно?»
Спустя пять минут он тут как тут.
— Йа, у типя сем тюймоф… таше Польше. Я померял. Ты мине фроде сказал, ты откатшал?
— Было дело.
— Я шхотил пошмотрет. Тафай я принесу швой насос, тафай?
— Да, брось. Забей, договорились? Я не против, чтоб у меня было чуть-чуть воды для балласта.
— Балласта! Ты потонеш. Ни штоит шутит.
— Как скажешь, морской волк. Но ты забей. Я занят.
Дай ему волю принести насос, его потом несколько часов не выкуришь. Сломается он обязательно. Ему потребуется моя помощь в починке. «Шнофа шутиш, та?»
Весь день он то и дело меня навещал. Говорил о бабах, как обжора мог бы говорить о свиных котлетах. (Они были его врагами, но он их «епал».) Особенно об одной, которой он сломал в Новом Орлеане ноги. Он рассказывал о лягушке, раздавленной тушей бизона. Белый бизон, смуглая костлявая лягушка.
— Конешно, я посвал фратша, самого хорошего фратша, а он мне, как так полутшилос, а я иму слыш ты не тфое дело как полутшилос, тафай летши. Я платшу. И я платшу. Претстафляеш, полторы тыщи платшу! Три сотни фратшу, дфенадцать тефке, претстафляеш претстафляеш! Фсе мои теньги! Я не спать я такой силный!
Он скалился, его широкий корпус раздувался в настойчивом ожидании.
— Ты уферен, тепе ни нушен насос?
Я с удивлением отметил, что он работает ручным насосом.
— Куда делся твой насос? — полюбопытствовал я, забравшись сзади него на палубу.
— Фсякие кослы отняли. Гофорят, у меня мало течь. Я уесшать. Фитиш сам.
— Я зашел спросить, может у тебя немного молока найдется.
— Молока? То хрена и польше. У меня, бля, три ёпаных тня ни хера. Я не ити зафтра на берег, я уесшать. Я ету в Нофый Орлеан и шниму сепе бабу.