Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта.
Шрифт:
И еще (с легким оттенком грусти): стоило вести эти войны, сплачиваться под фантастическими знаменами, убивать себя алкоголем, чтобы через пару десятилетий наглухо закупориться в бутылке с выцветшей эмблемой «Фантастика» и корчить оттуда рожи своим обидчикам из внешнего мира?
«“Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном”.
“Гомеопатическая ножка” долго не давала мне покоя. Изобретенная И.И. Лажечниковым еще в первой трети XIX века, она помогла мне понять, что самое интересное всегда происходит вовсе не в стране сумчатых или в
Это я специально привел отрывок из «Записных книжек» Прашкевича, чтобы таким лукавым маневром перевести разговор на один из лучших, на мой взгляд, циклов его произведений, позже названный «Сказаниями о Серпе Ивановиче». В него входят четыре повести, это «Великий Краббен», «Территория греха», «Вся правда о последнем капустнике» и «Малый из яйца». Есть еще, вроде бы, некий «рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы». В нем «Серп Иванович Сказкин в деревне Бубенчиково попадает на такое поле. Там кукуруза была даже не столько выведена, сколько воспитана. Крайне агрессивный воинственный вид. Эта кукуруза должна была сама защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой на генетическом уровне и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников» (в кавычках я цитирую место из «Малого бедекера», сам рассказ, кажется, нигде не печатался).
В одном из писем, опубликованных в «Малом бедекере по НФ», Борис Штерн написал Прашкевичу:
«Мне нравятся твои сибирские мужики и по “Курильским повестям”, и сейчас, и по “Краббену”. Это все о жизни и о людях, то бишь то, чем занимаются хорошие нормальные писатели, а не “фантасты”. Знаешь, я перестал любить фантастику. Я не могу ее читать. И не знаю, о чем говорить с этими НФ-сумасшедшими — как НФ-писателями, так и НФ-читателями. Они ни хрена не понимают ни в слове, ни в людях. Ни в жизни, ни в играх — это фанаты чего-то там такого. А у тебя литература, у тебя проза».
Этими Бориными словами можно было, в общем-то, ограничиться и не влезать в подробности, почему цикл о Серпе Ивановиче — «один из лучших». Боря Штерн к слову в литературе относился с той же заботой, что и Тарас Бульба к любимой люльке («Стой! Выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!»). И врагов слова вкупе с неряхами и халтурщиками не щадил также, как тот же Бульба не давал пощады проклятым ляхам. Чего стоит хотя бы такое место из другого Бориного письма (по поводу готовившегося к изданию журнала-альманаха «Проза Сибири»):
«Возьми альманах в свои руки и плюй на всех полуграфоманов и дилетантов как с той стороны (рыбины-фалеевы), так и с этой (дымовы-балабухи). И не печатай стругачевских сценариев, потому что шефов я очень люблю, но они, кажется, собрались сделаться приложением к “Ленфильму”. И не позволяй Булычеву халтурить и публиковать в альманахе повести, написанные за неделю в гостинице левой ногой. <…> И не подпускать эту клубную шантрапу с ихними клубно-любительскими делами и меморандумами… А Ковальчуку, как любителю НФ, разрешить делать на задние обложки информационные сообщения (краткие): вот, мол, “исполнилось 90 лет со дня рождения неизвестного и не представляющего интереса новозеландского писателя-фантаста Рейли Дейли. Краткое содержание его никому не известных сочинений…»
Повод к написанию «Территории греха» (сначала повесть называлась «Каникулы 1971 года», см. об этом мой комментарий к «Беседе третьей»; в окончательном варианте, вошедшем в «Малый бедекер по НФ», она уже сменила название, поменялась местами с «Великим Краббеном», написанным позже, и получила подзаголовок «Как это было», превратившись в своеобразное толкование на главную повесть цикла), а затем и «Краббена» оглашен в том же «Малом бедекере»:
«Одно время некий умелец на острове Итуруп (Курильские острова) кормил заезжих геологов вкусными домашними колбасками. Звучит совершенно невероятно, но я сам их пробовал. Ходили слухи, что самодеятельный колбасник перекручивал в фарш лис и сивучей, но вкус не совпадал, поскольку все мы на Курилах пробовали все, что плавает и ползает. Несколько позже случайно выяснилось, что штормом выбросило в бухту Доброе Начало неизвестного науке гигантского дохлого зверя, может быть, плезиозавра, дожившего до наших дней в глубинах Курильской впадины, вот его мясо
Предположил это палеонтолог, работавший в нашем отряде.
Он извлек из надкушенной колбаски непонятную косточку. Она была хорошо знакома ему по ископаемым останкам. Колбасника мы побили, конечно, но что толку? Ведь кости, жилы и хрящи — все самое ценное! — этот мерзавец сплавил в океан, не зря в бухту стаями повадились касатки. От их острых плавников ночная вода была расчерчена огненными зигзагами.
Писатель-фантаст Георгий Иосифович Гуревич первый обратил внимание на мой необычный опыт. Вы там бродите по краю ойкумены, написал он мне. Вы там видите закаты, вулканы, острова, богодулов, странных людей с необычной кармой. Все они пытаются соскочить с Колеса жизни и вы сами активно в этом участвуете, знаю я вас. Бормотуха, пятидесятиградусная водка “туча”, казенный спирт, плезиозавровые колбаски, зачем вам писать о какой-то бразильской сельве? (Он намекал на некоторые мои фантастические повести, в которых действие происходило, как сейчас говорят, в дальнем зарубежье). Пишите о родных островах. “В литературе, видите ли, в отличие от шахмат переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то личным откровением. Что-то сообщить о человеке человечеству. Например, Тургенев открыл, что люди (из людской) — тоже люди. Толстой объявил, что мужики — соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители — пена, только играют в управление. Что делать? Бунтовать — объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех общего счастья. Каждому нужен свой ключик, сочувствие, любовь. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк — мужскую дружбу, и т. д.
Что скажет миру Прашкевич?”»
И Прашкевич сказал. Так сказал, что дяди из Госкомиздата ахнули и схватились за пистолет. Слава богу, пистолет был чернильный. Не расстреляли, не посадили даже. «Скажи спасибо, что сейчас не тридцать седьмой», — как обнадежил меня однажды добрый следователь на Литейном, 4 во время очередного допроса.
Что на это ответить?
Разве что процитировать:
«Страстно орали в ночи жабы.
Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.
Любовь это любовь это любовь это любовь».
Впрочем, никакого особого криминала в «Краббене» не было. Военных тайн Прашкевич не разглашал, к государственному перевороту не призывал, а единственную двусмысленную фразу «Кто сказал, что Серп не молод?» можно было и вовсе не выделять на общем фоне карнавальных событий повести.
Не устраивал цензуру герой. Непутевый богодул Сказкин если где и мог кривляться перед читателями, так разве только на газетных страницах в рубрике «Они мешают нам жить». В жизни его как бы не существовало. В литературе не существовало тем более. Прашкевич это вето нарушил.
Самое, по-моему, время сказать слово о богодульском племени.
Великое племя богодулов, сколько его ни гнобили при петровщине, сталинщине, андроповщине, стояло неколебимо, как Россия.
Серп Иванович Сказкин, богодул бубенчиковского извода, — всего лишь один из многих представителей этого славного племени. Богодулы они от Бога. Я знал нескольких таких человек. Бессребреники, трепачи, таланты, возмутители общественного спокойствия, они вечно получали по морде от милиции, родственников, начальства. Но не будь их на белом свете, белый свет стал бы холодным и тусклым, как свет от лампочки, засиженной мухами. Боря Миловидов, Геша Григорьев, Боря Завгородний, дай ему Бог здоровья... Богодулы не живут долго, Господь их прибирает вне очереди. Кто живет подольше, кто покороче, а когда собирать пожитки — так то зависит от божьей прихоти. Нужен шут при престоле царя небесного — пару капель яда в стакан портвейна, и Боря Миловидов, взлетев на облако, делает оттуда нам ручкой. Все, кто от нас ушел, сидят, небось, сейчас наверху теплой богодульской компанией — Боря уже сбегал за водкой, Геша настроил лютню, его однофамилец Олежка покуривает довлатовский табачок, сам Сережа спорит с Александром Сергеевичем, умно ли поступил Господь, сперев у спящего Адама ребро и за каким-то хреном сделав из него Еву, — а под ними ходим мы, их наследники, и прислушиваемся к заоблачной тишине.