Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта.
Шрифт:
Но литературным музеем в школе № 2 называли обычный коридорный тупик, украшенный двумя стендами. С одной стороны стенд В. Чивилихина, с другой — Г. Прашкевича. Писатели мы разные, но судьба вот объединила. Фотографии… Вырезки из газет и журналов… Обложки, зверски сорванные с книг и приклеенные к фанере… «Геннадий Мартович Прашкевич, — прочел я в машинописном житии, наклеенном под фотографиями, — рос тихим сосредоточенным ребенком, учился только на твердое хорошо и незаметно для окружающих стал известным советским писателем».
Я печально спустился в холл, где ревели спаренные магнитофоны.
Протолкавшись сквозь толпу ребят, от которых многообещающе шибало водкой, нашел
И услышал: «Выпей с нами, козел!»
Под лестницей в темноте три крепких паренька в кожаных куртках, наверное, прошлогодние выпускники, распивали водку. Стаканов не было, пили из горла. Очередь дошла до дюжего паренька, похожего на боксера-неудачника, он и предложил радушно: «Хлебни с нами, козел». А когда я отказался, добавил: «Ты это... Смотри... Выпивка у нас по талонам...».
Я снова пересек шумный холл, и тут на широкой лестнице меня изловил учитель литературы. Как говорили в старинные времена: словесник. Было словеснику под пятьдесят, ну, рыжий пиджачишко, очки, встопорщенные волосы, глаза, как угольки в кузнечном горне. Вот, сказал он нервно, я тоже поэт. Пишу о малой родине и о большой. О дружбе народов пишу, всякие географические стихи. А эти паскудники в своих паскудных журнальчиках издеваются над его замечательными стихами. Маленьким паскудным мозгам не понять большую истинную поэзию. Мы теперь, товарищ писатель, сказал он нервно, всех победим. Видимо, он считал мое появление залогом своих будущих побед. Я вам пук стихов дам (он так и выразился — пук), а вы вправьте мозги этим мелким паскудникам.
И нервно предложил: «В шахматишки сгоняем?»
Пораженный, я согласился. И в каком-то пустом классе нервный словесник действительно извлек из шкафа клетчатую деревянную доску. Мы должны держаться вместе, нервно наставлял он меня. Нас, поэтов, на свете немного. Он имел в виду настоящихпоэтов. Вот он, например, пишет очень сильные настоящие стихи, а не то жиденькое мелкое паскудство, что печатается в этих мелких паскудных журнальчиках. Ты ведь знаешь, какая у нас малая родина! Он даже процитировал: «А где-то есть город Куала-Лумпур и в нем проживают куала-лумпурцы, а где-то лежит голубой Нишапур и в нем проживают одни нишапурцы…».
«Точно подмечено, — одобрил я. — В Нишапуре не был, не знаю, где это, а вот в Куала-Лумпуре был. Дуриан там пробовал, малайки не скажу, что красивые. А проживают там точно куала-лумпурцы».
«Вот видишь! — обрадовался словесник. — У меня везде точность! Мы прижмем этих паскудников!»
В этот момент двери класса с грохотом распахнулись.
Крепкий паренек в кожаной куртке открыл ее ударом ноги, прямо как в полицейском фильме. Куртка на груди топырилась. «У нас после двенадцати драка», — вспомнил я и посмотрел на часы. Похоже, ребята спешили. И словесник тоже насторожился: «Почему без стука?»
«А ты директор, что ли?»
«Да нет».
«Ну и сваливай, козел!»
И словесник свалил. И дверь за ним захлопнулась.
И обступили меня крепкие пареньки в дешевых одинаковых куртках.
«Ну? — обступили они меня. Весело обступили, дружески. — Теперь выпьешь?»
Я мрачно кивнул. И выпил из горла. «Ну вот! — сразу расцвели пареньки. — Так бы сразу! У нас выпивка по талонам. Хорошо, у Санька бабаня работает в магазине». Чрезвычайно подобрев, они дружелюбно и весело обхлопывали меня, как муравьи тлю. «Как отблеск от заката костер меж сосен пляшет, ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись… — слышалось с первого этажа. — Тара-та-та-та-тата… Как здорово, что все мы
Из сибирского городка Т. я уезжал глубокой ночью.
Все смешалось — визгливый страстный концерт, милицейские свистки, шумные пляски. Кто-то из местных учителей принял меня за Пикуля. Наверное, Валентину Саввичу это понравилось бы. А директор затащил в кабинет. «И закусь есть», — бесшумно открыл он тяжелый металлический сейф. В его (сейфа) глубине мерцало семь бутылок мариинской водки и валялся жалкий пакетик с леденцами.
Трясясь в вагоне, я вспоминал улыбку своей мудрой жены и время от времени спрашивал себя: а вот на моем месте Лев Николаевич напился бы? А вот на моем месте Антон Павлович напился бы? А вот Михаил Юрьевич? Или Михаил Евграфович? Или милейший Иван Александрович Гончаров? И приходил к страшному выводу: и тот напился бы, и второй, и третий. Даже милейший Иван Александрович. «Незаметно для окружающих»...
Александр Етоев:
Комментарии к «Беседе первой».
Три мечты было у этого Прашкевича — вырваться из провинции и повидать мир, написать несколько хороших книг и понять, зачем мы живем и почему мир, окружающий нас, так красив.
Теперь ощутите разницу. «Как можно больше узнать о появлении и развитии жизни на Земле» и «понять, зачем мы живем и почему мир, окружающий нас, так красив». Первое лежит в сфере науки, второе — в области философии. Подросток с киркой в руках и с глазами, полными любопытства, ищущий в доисторических известняках останки доисторических ящеров, напитывается мудростью Соломоновой и превращается из эмпирика в мудреца. Время превращения небольшое — где-то около полувека. Небольшое в масштабах вечности, в пределах жизни одного человека превращение тянется бесконечно. Действительно, как тут не позавидуешь героям «Кукушек Мидвича»: рождаясь, быть наделенным знаниями, накопленными человечеством за века!
Выражение «вырваться из провинции» в тогдашние безинтернетные времена значило много больше, чем во времена нынешние. Жизнь вдали от культурных центров, науки, хороших библиотек для любого неординарного человека становилась отбыванием срока, данного неизвестно кем и неизвестно за какую провинность. Чувствуете? Даже невольно провинция созвучна с провинностью. Это ведь только философ знает, что провинция — понятие умозрительное. Что бывает провинция духа, в которой внутренняя жизнь человека протекает от желудка и ниже и только в редкие моменты случается, что стрелка жизни отклоняется вверх. И что люди из указанной провинции духа также часты в Москве и Иерусалиме, как и в богом позабытой Тайге.
Но в двенадцать, пятнадцать, шестнадцать лет какой из тебя философ?
В эти годы ты рыцарь подвига, ты открываешь мир и мучаешься его огромностью.
Конечно, спасают книги. Не только «Происхождение видов», отведшее смертельный удар ножа хулигана Паюзы. Спасают романтики и фантасты, эти вечные смутьяны и разрушители нестойкого мальчишеского спокойствия.
Спасают, но ненадолго, если ты прописан в провинции.
«Штурман Альбанов погибал, пытаясь спасти своих безнадежно потерявшихся во льдах товарищей, герои “Плутонии” обходили изнутри земной шар, они знали, что даже в таком диком путешествии всегда могут положиться друг на друга, а вот конюх Рябцев, загуляв со своими дружками, вышел на зимний двор в одном нижнем белье и никто его до самого утра не хватился».