Книга перемен
Шрифт:
— Мы и правда разные, — сказал Олег и не чинясь развернул бутерброды.
— Ты говори, что принести. У нас практика еще долго будет, я смогу еду приносить и все, что скажешь.
— Ты лучше Антоше «травы» принеси или что там ему нужно. У него ломка. Достал всех.
— Я уже. Уже принесла. И остальным кое-что. Ты, главное, скажи, что тебе нравится. И прости, что мы с Вадькой убежали.
— От вас и требовалось — убежать. Ради чего я старался? Вадька как?
— Наверное, нормально, — пожала плечами Инна, не отводя светлоголубого взгляда от лица Олега.
— Наверное? — удивился Олег. — Вы разве не?..
— Ну да, — сморгнула Инна, — с ним у нас все кончено. Совсем и навсегда. Так что тебе принести?
— Ты всех собираешься кормить на свою стипендию?
— Какая там стипендия с моими трояками! Я тут в бойлерную устроилась, тряпки кипятить, дезинфицировать. Немножко платят, на бутерброды вполне хватает, да и на «траву».
— Бросила бы ты «дурь» курить, — с набитым ртом промычал Олег.
— Да я уже бросила, Вадьке не нравилось. И пока еще снова не начала. Это я для ребят. Им так легче.
— Тебя не хватятся? — спросил Олег, дожевывая бутерброд.
— Нет. Я сказала, что мне плохо, так что не хватятся. Разве что По-трошон что-нибудь сострит, гадость какую-нибудь скажет. А тебя не хватятся?
— Через пару минут хватятся, если Антоша опять водки не добыл. А кто там острить собрался, я не понял?
— Роза Еноховна Шон-Потрошон, Потрошительница. Юмор у нее загробный, а так она — тетка отличная.
Олегу вдруг стало весело, и он улыбнулся так, как мог улыбаться только он один, вовлекая в мир своей улыбки всех вокруг. Инна перестала замечать, что дождевые струйки затекают за воротник курточки, что джинсы промокли до колен, а халат над джинсами превратился в мокрую тряпку. Она и сама улыбалась, не замечая того. Улыбалась широко и открыто, чего не позволяла себе с раннего детства, стесняясь не совсем правильного прикуса.
С этого дня Инна каждый день приносила Олегу бутерброды и яблоки и не обращала внимания на добродушные насмешки Дипа и компании, которые ясно видели, кому она отдает предпочтение. Однажды Олег, немного смущаясь, попросил ее принести чистое белье. Для этого необходимо было обратиться к Вадиму, и Инна, пересилив себя, подошла к нему в перерыве между парами:
— Принеси для Олега смену белья, — сказала она, не здороваясь и без всякой интонации, как автомат.
— Ты знаешь, где он? — торопливо спросил Вадим.
— В нашем морге, — пожала плечиком Инна, не глядя на бывшего возлюбленного.
Вадим побледнел и привалился к стене.
— Инка, где? Что ты говоришь? Что с Олегом? — тусклым от испуга голосом переспросил он.
— В мор-ге он! — по слогам повторила Инна. — Глухой? Бутерброды я ему ношу, а мужского белья и носков у меня нет. Если не хочешь нести, я по ребятам пошустрю, они соберут что-нибудь.
— Инка, у тебя глюки, да? Обкурилась опять? Бутерброды, носки. Что с Олежкой? Какой морг? — У Вадима еле шевелились губы и дрожали колени. — Его… убили?
Последние слова он произнес еле слышным шепотом, отводя мешавшую челку, провел рукой по мокрому лбу.
— Тьфу на тебя, Вадька! — рассердилась Инна. — Ты даже не удосужился узнать, где братец отбывает наказание! В морге он! В мор-ге! Трупы таскает, полы моет. Вполне живой. И вся компания тоже там. Дип, Антоша Миллер, ну и все. Ясно теперь? А у меня практика там с Розой Потрошительницей.
Вадим сам понес пакет с бельем и домашней едой Олегу и, по совету Инны, передал у порога, дождавшись, когда брат выйдет выливать воду из ведра. Олег забрал пакет без благодарности и сказал:
— Сам больше не ходи. Это не положено. Заметят — накрутят мне еще за нарушение дисциплины. Если что, передавай с Инной.
Олег, не прощаясь, сделал было шаг к двери, но потом обернулся и спросил через плечо:
— Маме что врешь?
— Что ты у женщины, у которой нет домашнего телефона.
— Спасибо, — ухмыльнулся Олег. — Видимо, она-то меня и обрила наголо в порыве страсти, извращенка.
Олег ушел, гремя ведром, не дождавшись ответа, а Вадим понял, что трещина, уже давно появившаяся в их отношениях в результате каких-то неявных, скрытых, глубинных тектонических сдвигов, расширилась и углубилась настолько, что наводить через нее мосты стало накладно — это требовало слишком больших психологических затрат. Бурный поток отрицательных эмоций, хлынувший в расселину, смыл бы любой мост. Оставалось только ждать. Ждать конца половодья, ждать, может быть, полжизни, а то и больше, ждать — каждому на своей стороне. Ждать, забывать, ошибаться, драться, любить, творить, воевать, растить детей — все порознь. Все порознь, чтобы потом — может быть — узнать друг друга заново, допустить и простить инакомыслие, инакодействие, инаковидение и чужекровие.
Мост строился, никому не нужный, некрасивый. Поверхность бетонных опор на жаре пошла трещинками, неправильно выбранный бетон крошился. Самые крупные трещины поначалу пломбировали, выравнивали в ожидании какой-то мифической правительственной комиссии, а потом устали, плюнули и продолжали строить дальше абы как. Макс Арван правильно говорил, что комиссия раньше сообщения о том, что мост готов, не соберется и не приедет. Кому из чиновников охота лететь в пекло из кондиционированного учрежденческого комфорта Триполи? Правильно. Никому.
— А давай-ка мы с тобой, Миша, два бездельника, сами в Триполи слетаем на денек. Как на это смотришь? — соблазнял Михаила Александровича Макс Арван, который от жары и безделья стал впадать в оцепенение, спал целыми днями и маялся головными болями. — Я, Миша, если не встряхнусь, скоро буду, как рогатая гадюка, днем в песок зарываться и кусать того, кто тронет. Полетели?
— Полетели, — сказал Михаил Александрович, хотя понимал, что это авантюра. В Триполи моментально отметят самоволку, и последуют оргвыводы.
Но в Триполи они не улетели, потому что проспали. Вертолет — советский семиместный «Ми-2» — улетел без них в половине шестого утра, так как к шести ожидали повышения температуры до сорока градусов, а в такую славную теплую погодку поднимать вертолеты не разрешалось техникой безопасности: слишком мощными становились турбулентные потоки, и легкий вертолетик мог потерять управление. Поэтому вертолет стартовал с площадки при тридцати восьми градусах, резко набрал высоту, добираясь до относительно прохладных слоев атмосферы, заложил крутой карусельный вираж и был таков.