Книга перемен
Шрифт:
К десяти утра Инна и Олег, сонные, голодные и перепачканные травяной зеленью и древесной трухой, явились в институт к «дядьке Кириллу». Дядька Кирилл, доктор наук Кирилл Евгеньевич Маврин, встретивший племянницу и ее друга у проходной, выглядел не менее сонным, голодным, лохматым и перепачканным. Он повел Олега и Инну запутанными переходами, лестничками и коридорами в так называемый «лабораторный корпус» и всю дорогу ворчал, что он, научный руководитель темы, почему-то является на работу раньше всех и разбирает чертову кучу пыльного складского бэушного барахла, а Ваня Удоев, начальник партии, дрыхнет и храпит так, что вставная челюсть в стакане плещется, а Димка Медведев вместо того, чтобы ехать оружие получать, молодую жену… это. А дурак-рабочий, не помню как зовут, дурак и дурак, я его уволил уже, надувные матрасы не иначе как соплями заклеивал — все заплатки отвалились. И никто-то беднягу Кирилла Евгеньевича чаем не напоит.
— Дядька Кирилл, — дернула его за рукав Инна, — я тебя чаем напою, если у тебя заварка есть.
— Во-о-от! — поднял вверх палец Кирилл Евгеньевич и погрозил потолку. — В том-то и дело! Во-о-от! Все выжрали! Целый день эти бездельники чаи гоняли! Так что пошли в буфет. Пешочком, пешочком! На шестой этажик! Я намедни в лифте застрял в компании с Лешей Акуловым, и сорок минут он мне под ухом скрипел про тектонику плит и слюнями брызгался. У меня на этой почве клаустрофобия сделалась.
— Дядька Кирилл, мы не будем плеваться! — возмутилась Инна, которая боялась, что заснет на ходу, не добравшись до шестого этажа.
— Вы будете бесстыдно целоваться, — выразил уверенность Кирилл Евгеньевич, — а мне придется делать вид, что я ничего не замечаю. И выглядеть я буду при этом, как полный идиот.
Кирилл Евгеньевич, однако, не без одобрения поглядывал на стройного, широкоплечего Олега и на одной из площадок потянул Инну за свитер и замурлыкал на ухо:
— На этот раз стриженый, слава тебе господи. И на сквознячке не шатается. Спортсмен, а?
— Дядька Кирилл, я же тебе говорила. — сердито зашептала Инна.
— Ах, это тот самый, что из-за тебя в морге отбывал? И все еще не бросил тебя, хиппозу беспутную? Ты, Инесса, выросла в моих глазах. Поздравляю, чадо, и приветствую.
К неудовольствию Кирилла Евгеньевича, чая в буфете не оказалось, однако буфетчица Вера, по прозванию Кофеверка, уже засыпала в прозрачный конус машинки перемолотые зерна (скорее всего, вчерашние, по предположению опытного Кирилла Евгеньевича), и горячая грязнорыжая жидкость закрученной струйкой лилась в обколотые стаканчики.
— Поедем на плато Путорана, — изрек Кирилл Евгеньевич, глядя на Олега поверх сползших на кончик носа очков. — Слышали о таком, Олег Михайлович? Ну неважно, сейчас услышите, а потом и увидите, я надеюсь. Будем проводить гравиметрическую съемку — уточнять геологическое строение этой части Среднесибирского плоскогорья. А заодно, — подмигнул он, — а заодно кое-что поищем. Попутно. Кимберлитовые трубки. С алмазиками. Это, хочу предупредить, не то чтобы так уж секретно, но не для широкого распространения. Путорана — место сказочное, волшебное, незабвенное, но и тяжелое. Мы ведь не ледяными пещерами и водопадами едем любоваться. Стрелять как следует умеете? Мясо-то самим добывать придется. А также печь хлеб. Это мужская работа, повариха не справится, если таковую найдем и подрядим. Что еще? Понятное дело, маршруты, на два-три дня. Груз, килограммов сорок, чаще всего на себе, если повезет, на оленях. Что еще? Там холодновато, но бывает и до тридцати жары. И гнус, чтоб его. Знаете, что такое гнус?
— Комары? — наивно предположил Олег.
— Комары! Комар, Олег Михайлович, по сравнению с этой дрянью зверь благородный! Высокогуманный! А гнус. Он и есть гнус, гнуснее некуда. Так что будьте готовы, Олег Михайлович, лицезреть свою симпатию, — кивнул он в сторону Инны, — в виде неприглядном, неравномерно опухшем и исполосованном ногтями, поскольку чешется просто кошмарно. Ну как, не раздумали путешествовать? Вот и славно. Я так и предполагал. Когда Ванька Удоев, для вас Иван Семенович, выспится и явится, наконец, на работу, вы с ним обговорите формальности вашего трудоустройства. А сейчас, Инесса, будь добра, иди заплатки на барахло пришивать. Такую дрянь выдали — дыра на дыре. А вы, Олег Михайлович, станете палаточки складывать, плотненько, ровненько, не комом, а потом, когда Димка оторвется, наконец, от супруги и явится, наконец, на работу, вы с ним вместе будете укладывать снаряжение в ящики. И быстро будете укладывать, потому что, шайтан побери все на свете, завтра с утра к девяти придет контейнер, а у нас конь не валялся. Как всегда. Как всегда!
Через десять дней партия вылетела в Норильск, где на местной базе, пока ждали контейнер, тащившийся где-то по железной дороге, наняли еще одного рабочего, эвенка Филю, и повариху, потрепанную жизнью, но не пьющую и не вороватую тетку по имени Нинель Чекушко. При Олеге Нинель коротко вздыхала, исподтишка вглядывалась, трясла линялыми полуседыми мелкими кудряшками, робко шмыгала носом и сжимала губы в ниточку, словно боялась спросить о чем-то тайном и важном. А потом суетливо отворачивалась, хватала нож или поварешку и водила широкими лопатками так, как будто посылала сигналы, отчаянно семафорила. Но Олег сигналов не понимал, чувствовал себя неудобно и старался избегать Нинели по мере возможности.
К концу июня, наконец, прибыли к месту работ и разбили лагерь. Что бы Олег ни делал: укреплял каркасы для палаток, чистил побывавшие в деле ружья, учился коротеньким и до жути острым эвенкийским ножиком свежевать оленя, ловил и чистил рыбу, выжигал бочку из-под бензина для устройства хлебной печки и обкладывал ее небольшими валунами, месил веслом от надувной лодочки тесто в кадушке, настраивал рацию, носил воду из звонкого водопадика, тренировался ходить по азимуту, — что бы он ни делал, он с некоторым страхом и тайным, дух захватывающим весельем ощущал, что необратимо меняется под льдистыми небесами, среди расколотых синими глубокими разломами столовых гор Путораны. Олег, не стесняясь, у всех на виду приносил счастливой Инне сумасшедше яркие полярные маки, что заливали тундру расплескавшейся светлой артериальной кровью, и чувствовал, что крови в его жилах становится все меньше и меньше, что с каждым его вздохом она, его кровь, с растворившейся в ней горчащей памятью, бурная, яркая и горячая, постепенно вытесняется плотным и тяжелым, как хрусталь, прозрачным, чистейшим, как оптическое стекло, жгучехолодным, как абсолютное знание, потоком.
Неподалеку от лагеря, сразу за водопадиком, находилась неглубокая пещера — ледяной грот. Однажды Олег заглянул туда и замер, околдованный. Лед, покрывавший стенки, подтаял и оплывал. Дневной свет, проникавший в пещеру, скользил по наплывам, по тонкому слою талой воды, преломлялся и погибал в бесшумных спектральных взрывах. Голограммами висели смутные радуги и терялись, тонули в глубоких ледяных зеркалах, потом вдруг всплывали, преображенные, размытые, разбавленные глубинным тусклым серебром, и стягивались по плывущему глянцу в неясные взаимопроникающие видения. Видения стекали под ноги и развоплощались в глинистой слякоти, оставляя длинные змеистые следы, которые вели прочь из пещеры, на солнечный, скромно цветущий каменистый склон.
Олег стоял посреди пещерки, затаив дыхание, и смотрел, как навстречу ему из ледяной мути выплывает лик, узнаваемый и незнакомый, отрешенный и изможденный забвением. Олег смотрел на отражение и сомневался в нем, не верил. Он подставил ладонь под неровно стекающую талую воду и, не отдавая себе отчета в том, что делает, попытался смыть видение, но оно никуда не делось, не растворилось, не исчезло, не стекло, потеряв ясность, под ноги. Оно осталось, где было, и невидящим взглядом смотрело прямо на Олега, сквозь него.