Книга последних слов
Шрифт:
– Хочешь, – говорит, – справку дам, что у тебя малокровие? В Москве апельсины будешь без очереди покупать. Козел.
Поехал Федя в Ленинград, в медицинский поступать. Справку показал. Его сразу на руках прямо к директору понесли, а тот говорит:
– Завтра же выходи на соревнования, считай себя студентом с повышенной стипендией.
У Феди – глаза на лоб. В общаге его сразу поселили.
Утром приезжают на «Волге» и везут на стадион. У него, конечно, ушки на макушке, разберусь, думает, на месте, не маленький. Спортом в школе занимался, бегать любил. Быстрей всех бегал…
В общем, одевают его, обувают и говорят:
– Давай, выходи и повторяй хотя бы свой результат. В справке ведь что написал злодей Кочетков? Что шофер Федор Шиганов потерял при пожаре дома кубок Российской Федерации и документы мастера спорта по тройному прыжку… Что было делать Феде, когда он и на один прыжок не способен? Прыгнул он, как курица слепая на насест.
Тут его и разоблачили.
Вечером команда напилась в общаге, и Федю побили крепко, потому что из-за него директору института и тренеру выговор был от горкома партии и так далее. Крепко Федю побили и выдали волчий билет, чтобы близко его не подпускали к ленинградским вузам. Крепко побили. Со станции пешком идти не мог.
– Все, – говорит, – убиваю Кочеткова. Я его просил насчет бега написать? Не отговаривай, братишка, у меня волчий билет, жизнь надломилась, и мне все равно. Убью! Убью и на лбу печать поставлю сельсоветскую.
Я был не против, так как не оставлять же брата в беде и прекратить пора было аферизм Кочеткова. И я прошу осудить нас не за тяжкие повреждения, а за попытку убийства на почве мести.
Пусть партия разберется, правильно мы хотели мстить за тройной прыжок или неправильно, потому что мы не есть хулиганы какие-нибудь, а натуральные народные мстители продажному сельсовету.
Пока у меня все.
МЕСТО НА КЛАДБИЩЕ
Куликов обратился к смотрителю кладбища Гришину с просьбой предоставить хорошее место для захоронения жены. Гришин рекомендовал ему землекопа Назарова, и Назаров указал место, понравившееся Куликову, за что, действуя по договоренности с Гришиным, предложил заплатить 250 рублей. Куликов передал деньги Гришину, после чего тот поставил штамп на заявлении для заказа автомашины…
Последнее слово подсудимого Куликова
Граждане судьи, народные заседатели и представители нашей прогрессивной общественности, хочу сразу заявить следующее: по букве закона я, может быть, и виновен, но по духу того же закона я виновным быть не могу. На том стоять буду вплоть до Страшного Суда, на котором все мы со временем присутствовать обречены, а как сказал поэт:
Есть Божий Суд, наперсники разврата, Есть Божий Судия, он ждет, Он, так сказать, недоступен звону золотишка, И мысли, и дела он знает наперед…
Это мы с самой школы заучивали, но жизнь, а главное – смерть, то и дело глубоко подчеркивают безнаказанность наперсников разврата…
Замечаю грозный взгляд прокурора. Не надо меня тут окидывать взглядами. Я не самиздат читал вам, а Лермонтова, затравленного толпой людей, стоявших у трона и являвшихся, как известно, свободы, гения и славы палачами. Религиозной пропаганды я тоже тут не развожу и не намекаю, что это вы – палачи, а я – вроде бы гений, и слава у меня, как у Штирлица из «Семнадцати мгновений весны»…
Я лишь взволнованно хочу сказать, что отказываюсь считать свои действия действиями давателя взятки, тогда как Гришин – чистый взяточник. Он и не отрицает своей многолетней преступной деятельности в области захоронения широких трудящихся масс на городском кладбище.
Если, допустим, я защищаю свою жизнь от бандита и перешибаю ему бешеный хребет рабочей рукой, то ведь вы судить меня за это не будете? Верно? Вы мне еще медаль «За боевые заслуги» привесите и по телику покажете. Так почему же вы судите сегодня человека, который отстаивал в борьбе с жульем святое право выполнить предсмертные распоряжения родной и любимой супруги Нины Федоровны, Царство ей Небесное?! Почему?…
Вместо того чтоб взглядами окидывать, пусть наш прокурор поставит себя на мое место. Подзывает его умирающая супруга тихим голосом к себе и говорит, взяв за руку слабеющей рукой, ибо исход болезни ясен всем, кроме сволочей-врачей… Но это – особый вопрос.
– Поклянись, – говорит она, – Петя, Коля или, скажем, Владлен, что похоронишь ты меня не на новом участке, где свалка раньше была, а на старом кладбище, под деревцем и в сирени. Чтобы все по-человечески было. А на свалке, ходят слухи, трава расти не хочет, сирень же и подавно чахнет, да и запах из-под дерна такой бьет в нос, что не посидишь там с семьею на родительский день, не вспомнишь о жизни былой с умилением, не поплачешь от грусти, не разопьешь чекушечку и не закусишь под весенним солнышком… Клянись, чтобы спокойно ожидала я последней своей минутки и о милой могилке мечтала. Больше сейчас мечтать и не о чем… Поклянись мне…
Так что, граждане судьи? Не поклялся бы прокурор? Вон он водицы попил, небось, от ужаса. Не предпринял бы он попытки с помощью взятки разбойнику Гришину получить хорошее место, о котором мечтала его умирающая супруга? Поклялся бы и предпринял бы, и добился бы своего, как я, а если бы не предпринял и не добился бы, то я его сегодня не то что за прокурора, а за человека не считал бы. Вот так…
И разве это моя вина, что исполком горсовета наплевательски относится к проблеме захоронения ушедших от нас товарищей? Почему исполком установил такое неравенство в могильных позициях граждан? Почему на старом кладбище хоронят все больше отставных военных, бывших следователей, директоров магазинов, само собой разумеется, убитых в драках мясников, работников телефонного узла, официантов, милиционеров, завскладами, бензозаправщиц и так далее? Почему при рассмотрении надгробий бросается вам в глаза, что лучшие места на кладбище заняты или органами с работниками сферы обслуживания, или артистами, автогонщиками, которые заслужили такую привилегию за то, что развлекали нас, входя в алкоголизм, и гибли в авариях? Почему?…
Почему мы не видим на старом кладбище рядом с секретарями райкомов, буфетчицами, завхимчисткой, ремонтом телевизоров, пунктом по приему стеклотары, ломбардом, скупкой золота у населения, комиссионкой, кафе-мороженым, утильсырьем, лечением и предупреждением венерических болезней, газетой «Вперед к коммунизму», предварительной продажей билетов в филармонию, стекляшкой, правлением общества дружбы с Польшей и прочими шарашками простых людей доброй воли?
Не окидывай меня, прокурор, взглядами. Больше того, что положено, ты мне не влупишь. И на «вы» называть я тебя не желаю из гражданского высокомерия. На Страшном Суде обращусь к тебе на «вы», пожалуй, а здесь ты для меня роешь могилу вопреки фактам. Поэтому и не имею я никакой возможности говорить «вы»…