Книга Рабиновичей
Шрифт:
С лихорадочным беспокойством я спросил у Мари, когда же округлится ее живот. Она рассмеялась.
— Знаешь, это редко получается с первого раза. Придется повторить.
Что? Переспать с ней снова?
Я не был уверен, что сумею совершить этот подвиг несколько раз.
Пристыженный, не поднимая головы, я ушел, как вор.
Через две недели Мари позвонила. Нам надо срочно увидеться, сказала она.
Я подумал, что она забеременела; потом подумал, что, наоборот, не забеременела и хочет повторить попытку.
На этот раз она назначила мне встречу в кафе в квартале Мароль,
— Я ВИЧ-положительная.
Сначала я не понял. Мысленно повторил слова несколько раз, пока они вдруг не сложились во внятную фразу.
Я рассмеялся.
Мари влепила мне пощечину.
Ударила она не больно, но звонко, посетители кафе замолчали и повернулись к нам, и мне показалось, что эти лица, опустошенные бедностью, старостью, алкоголем, эти блеклые мужчины и женщины знают, все знают, что мы, она и я, ВИЧ-положительные, — ибо я уже не сомневался, что и я тоже, иначе быть не могло; я педераст и скоро сдохну от худшей из всех возможных болезней, и они это знали, все знали. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы понять: они не видели, как она меня ударила, только слышали звук пощечины; увидев ее плачущую, они подумали, что это я поднял руку на женщину.
Я повернулся к Мари:
— Это не от меня. До тебя я всегда предохранялся.
— Я знаю. Это было до тебя.
— Йоси?
— Нет, другой, один мой друг меня заразил, после того как мы с Йоси порвали. Всего одна ночь… Он потом позвонил мне и сказал, что у него это нашли. Я сделала анализ. Вчера получила результат…
Я вздохнул с облегчением: хоть Йоси не ВИЧ-положительный.
Шанс заразиться был и у меня, я это знал, но, как ни странно, о себе в тот момент еще не думал. Страх пришел позже.
Я сдал анализ.
И оказался ВИЧ-положительным.
Спустя год я начал кашлять; сухой, першащий кашель никак не проходил. Я пытался не обращать внимания. Но мне было страшно.
Заболел мой дед. Началось с легкого недомогания. В машине «скорой» случился приступ. Его состояние ухудшалось с каждым часом.
Мне сообщили поздно (а Максу вообще никто не сообщил). Я примчался в больницу.
В длинном коридоре, задыхаясь от запахов лекарств, я уже предчувствовал, что дедушка из этой больницы не выйдет. Для меня больничные коридоры означали смерть, смерть дюжины друзей, мою собственную смерть, которая приближалась, с холодным потом, с красными пятнами, с мокротой и тошнотой, с лекарствами и анализами, приближалась неумолимо, то ослабевая хватку, то вновь вцепляясь намертво.
В палате вокруг спящего деда собралась вся семья. Его сухие губы были приоткрыты, из них вырывалось свистящее дыхание. К телу были пластырем прикреплены трубки. Вся грудь в присосках. Безмолвным напряженным кольцом постель окружали Рабиновичи.
Меня неприятно кольнуло: это напоминало сеанс семейной терапии. Дядя Арье стоял с опрокинутым лицом, взъерошенный, как генерал на поле боя, лицом к ветру. При каждом удобном случае он нервно бормотал, что все хорошо, больному лучше, прогресс налицо, — и умолкал на полуфразе, широко улыбнувшись, поворачивался к брату и смотрел на него с тревогой.
Тетя Сара не переставая плакала; лицо ее было все в черных потеках, глаза красные; теперь она наконец
Йоси стоял в углу. Он еще больше растолстел. Щеки обвисли, подбородок стал двойным. Он казался пришибленным и покачивался, как перебравший пьяница.
В обеденный перерыв заскочила Алина. Она поплакала, вытерла слезы и убежала работать.
Мартина обещала прийти, но не пришла.
Мой отец сидел, не сводя глаз со своего отца. Я никогда не видел папу таким печальным. Время от времени то врач, то медсестра звали его. Он говорил с ними слабеньким голосом, двигался вяло, словно заторможенно. На его висках прибавилось седых волос.
Я ушел. Мне хотелось побыть с дедом наедине, только вдвоем, как в детстве.
И я пробрался в больницу ночью. Несколько раз чуть не нарвался на санитаров. Я был слаб, весь в поту. С трудом сдерживал кашель.
Я вошел в палату. В ней не было ни одного посетителя, ни единого Рабиновича, только дед и я.
Я взял деда за руку. Он открыл глаза. Я сказал ему: «Я умираю». И сразу пожалел о своих словах.
Он улыбнулся. Веки опустились. Я просидел полчаса, держа его руку в своей. Рука была желтая, в бурых пятнах, но еще крепкая и сильная. Через полчаса я отпустил эту руку, и она тихонько вытекла из моей ладони. Я послушал его ровное глубокое дыхание. Посмотрел на экран энцефалографа, ничего не понимая. Встал и ушел.
Дедушка умер три недели спустя.
Мне стало хуже.
На похоронах деда я, одетый в черный с лоском костюм, купленный на распродаже специально для этого случая, шел за катафалком в окружении семерых Рабиновичей. Там были дядя Арье, тетя Сара, кузины Мартина и Алина (Мартина беременная), кузен Йоси, мой брат Макс и наш отец, который плакал, утирая слезы рукавом.
Я не плакал. Шел, сосредоточившись на шагах — лишь бы не пошатываться. Я ни в коем случае не хотел, чтобы родные заметили, что я болен. Кто-то — из женщин, кажется, — сказал мне, что я похудел, но это был комплимент.
Мало-помалу я зашагал как робот, не задумываясь. Поднял глаза на лица, на которых, как отголоски, как варианты, как напоминания, были рассеяны черты лица Эли Рабиновича, моего деда.
В нашу тесную группку затесался какой-то чудовищно худой старик, не морщинистый, а как бы мумифицированный, с сутулой спиной, лихорадочными глазами и седым коротким ежиком волос. На нем был старый черный костюм, пыльный даже на взгляд. Он что-то бормотал, качая головой.
Никто его, казалось, не замечал. Словно призрак шел среди нас, видеть который мог только я.
Этот старик, скорее всего, был не из нашей семьи. Он не походил на Рабиновича. Наверно, это был один из многочисленных друзей деда, и я сердито недоумевал: почему он не мог остаться с остальными позади? С какой стати он лезет в нашу скорбь?
Мне было грустно.
И какая-то горькая радость нарастала во мне, глухо и мучительно.
Мой дедушка умер.
И я тоже скоро умру.
На небе не было ни единого облачка, и солнце, острое от холода, лило свой свет на всех этих евреев в черном, таких элегантных, красивых, безобразных, типичных, грустных и радостных, какими я их еще никогда не видел. Впереди длинная черная машина еле ползла, будто сам дедушка не спешил на свои похороны.