Книга Скитаний (Повесть о жизни - 6)
Шрифт:
На улицы Соликамска мы влетели уже ночью. Помчались мимо одинокие и яркие электрические фонари, низкие каменные дома, похожие на лабазы, белые алебастровые соборы, чугунные доски, висевшие на низких столбах на перекрестках улиц. В эти доски сторожа в тулупах мерно отбивали ночные часы.
Монастырское подворье, превращенное в гостиницу, сводчатые коридоры, пропахшие вековым деревянным маслом, холодноватая келья,- там мне отвели койку. На соседних койках спали в полутьме две девушки - практикантки из Ленинграда.
Обе они показались мне красавицами,
Я тихо лег, чтобы не разбудить девушек, и долго не мог уснуть^ слушая, как они то спокойно дышут, то вздыхают во сне. И почему-то обе они представлялись мне, хотя я их и не видел, очень родными, как мои младшие сестры.
Сторожа били на перекрестках. Ночь лила в окна таинственный свет. И я благословлял эту кромешную ночь в этой немыслимой русской глуши за теплоту девичьего дыхания - мне все чудилось, что я слышу его едва заметный ветерок на своем лице,- за легкую свою дремоту, за
счастье ощущать рядом с собой целомудренную свежесть этих двух девушек, их легковейный задумчивый сон.
Утром, когда я проснулся, девушек уже не было.
Я уехал на калийные копи, спускался в очень глубокие штреки, вырубленные в толще прозрачных, сверкающих топазов и аметистов (таков был цвет калийных солей - карналлита и сильвинита), видел слепых подземных лошадей, покорно таскавших вагонетки с породой, в иных местах меня чуть не сбивало с ног подземными сквозняками.
Я долго бродил по широким и пустынным штольням, как по сказочным дворцовым помещениям, переливавшим на своих стенах множество звездчатых золотых и кроваво-винных огней.
Нарядность этих подземных галерей, их чистота и блеск, свежий воздух, дувший из невидимых труб,- все это делало их действительно похожими на дворцовые переходы.
Они вели, естественно, в нарядные бальные залы. Ничего бы не было странного, если бы я услышал в их глубине приглушенные звуки оркестра, женский смех, треск закрываемых вееров и легкий стук туфелек Золушки, убегающей из этого пышного дворца.
Я взял с собой на поверхность несколько больших кристаллов карналлита и сильвинита, но у меня в гостиничной келье они растаяли, как сахар, и превратились в цветную мутную воду.
Мне не хотелось уезжать из Соликамска. Мне очень нравился этот суровый город. Я надеялся встретить еще хоть раз ленинградских девушек, но сторож при гостинице - суетливый и косноязычный бывший монах - сказал мне, что они уехали дальше на север, в Чердынь.
Я переночевал еще одну ночь в келье, где от девушек остался только слабый запах "Красной Москвы", а ночью
меня разбудил новый постоялец. Он стаскивал сапоги лежа, зацепив их за железную спинку кровати, кряхтел и сотрясал всю комнату. Мне захотелось вышвырнуть его вон.
Утром я уехал в Березники. Необъяснимая грусть преследовала меня потом несколько дней. До сих пор воспоминание о Соликамске
В Березниках я ходил по вечерам в редакцию маленькой газеты, выпускавшейся на строительстве, и писал там "Кара-Бугаз".
Редакция помещалась в старом пустом бараке, в каморке за дощатой перегородкой. Я запирался на огромный железный крюк и чувствовал себя в безопасности.
Ранней весной я вернулся в Москву, написал заказанные мне "Рабочей газетой" очерки о Березниковском строительстве (они потом вышли отдельной маленькой книгой под названием "Великан на Каме") и тотчас уехал к Шацким в Ливны, чтобы окончить там "Кара-Бугаз".
В Ливнах все было по-старому и потому особенно мило. Сначала я поселился на окраине городка, снял комнату в большом деревянном доме. Весь дом от ходьбы шатался и скрипел и с минуты на минуту мог обвалиться. Кроме того, в нем происходили разные печальные события (о них я писал в "Золотой розе"). Поэтому Нина Дмитриевна перетащила меня к себе.
Снова нежная весна, как год назад, робко раскрывала почки, как маленькие и чуть липкие детские губы, а солнце просвечивало насквозь через цветы яблонь. На свету они казались розоватыми и хрустящими, как облатки. Но это время тоже описано мной в "Золотой розе", а все, что связано с "Кара-Бугазом", - в одноименной книге.
Если собрать воедино все дни, потраченные мной на написание "Кара-Бугаза", то в общем получится, что на
писал я его быстро, - за три месяца. Издало его детское издательство. Редактором был бывший балтийский моряк-эстонец Генрих Эйхлер. Его хорошо помнят все так называемые "детские писатели" старшего поколения. Он всем им сделал много добра. В начале войны он был сослан под Караганду и там вскоре умер. Сослали его потому, что кто-то донес, будто он не эстонец, а немец.
Первым откликнулся на "Кара-Бугаз" Сергей Третьяков. Он прислал мне в подарок свою книгу с надписью "Мирабилиту русской литературы". Мирабилитом называлась крепкая соль, оседавшая в Кара-Бугазском заливе.
Я испугался. Я вообще с некоторым почтительным страхом, как мальчик к взрослому, относился к решительному и всегда знающему, что делать, Третьякову. А тут еще начались какие-то читательские конференции по "Ка-ра-Бугазу", и я, бросив все, сбежал в Мещерские леса, в Солотчу. Я был свободен - после поездки в Березники я совсем ушел из РОСТА.
В Солотче я отсиживался, вместе с Фраерманом на самых глухих старицах Оки.
Мы с наслаждением жили там под тенью столетних ракит, спали на сене, пили совершенно волшебный и неслыханно вкусный напиток-чай, вскипяченный в котелке с попавшим в него пеплом и комарами, и были счастливы.
Пушечный завод
В Мурманске пахло мороженой картошкой и слабой анисовой микстурой. Этот сладковатый и неприятный запах исходил, очевидно, от Баренцева моря.
Темные и тяжелые волны этого неприветливого моря