Книга скорпиона
Шрифт:
Метатель шагал по дворцу и в который раз отмечал про себя безвкусие убранства: роскошно и бездарно – истинно в восточном стиле. Для него, воспитанного учителем греком – представителем народа, обожествлявшего гармонию8, было неприятно видеть это месиво ярких красок, золота и разноцветья камней. Пустой ветер!
Мужчина вошёл в небольшую светлую залу, уселся на богато застланное ложе и стал ждать. Начинала болеть голова, и он с усилием потёр кулаками виски. «Он будет, будет здесь, – обречённо подумал Метатель. – Я скажу ему, что всё бред. Уеду – в Рому на бои слонов, или в Грэкию, но только весной, когда нет жары, и Флора9
– Ave10, Хранитель.
Голос Маркуса разбил тишину на сотни осколков и те обрушились на Понтиуса Метателя жестоким дождём.
– Ave, Посвящённый.
Маркус вразвалку прошёл к ложу и демонстративно развалился на нём.
– Зачем ты пришёл? – сдержанно, на правах старшего, начал Метатель.
Маркус выждал театральную паузу и сообщил:
– Я нашёл его. Он здесь, где-то близко. Мальчик из варваров. Ему лет десять…
– Бред, – оборвал его Метатель.
– Я видел его… другим зрением.
– Ты говорил со вторым Хранителем? – спросил Метатель и, не дожидаясь ответа, обрубил: – Он всё врёт. Неспящие больше не посылают своих братьев к нам, так сказано в книгах.
Он приставил взгляд как гладиус11 к горлу Маркуса и жёстко произнёс:
– Нельзя найти ключ к тайне, которой нет.
Маркус по-собачьи ожесточённо воззрился на собеседника. Тот покусился на его Цель, на то, что давало ему жить, творить, оправдывало перед собой всю его внутреннюю грязь и поступки.
– Это ты врёшь, причём сам себе! А я буду искать его! – проорал Маркус и рывком поднялся с ложа.
Метатель устало покосился на него и тихо сказал, чтоб тот ушёл. Маркус старательно изобразил презрение и зашагал прочь.
– Менглу, что это? Это свет?
Малыш, щуря странные большие глаза, указывал ручонкой на солнце.
– Да, Иешуа, это свет.
– А что там, в свете?
– В свете Бог.
– А почему Бог не спустится сюда, чтобы все были в свете?
– Потому что он спит.
– А зачем Богу спать?
– Он ждёт Великой Весны, которая наступит на земле. Тогда он проснётся.
– А когда наступит Великая Весна?
– Когда погибнет последний человек.
– Но мы ведь тоже люди, значит, мы погибнем?
– Нет, Иешуа, мы переродимся и уйдём на небо, чтобы тоже спать…
– Просыпайся, Маркус. Не спи.
Мужчина открыл глаза. Над ним склонилась обнажённая смуглая девушка и лёгкими движениями пальцев разглаживала две наметившиеся морщины у него на лбу. Маркус сонно улыбнулся и почти ласково процедил:
– Пошла вон, Арьйи.
Девушка улыбнулась как от похвалы, поднялась с ложа и, прикрыв наготу гиацинтовым покрывалом, вышла. Маркус проследил за ней взглядом – хороша… Интересно, сколько брала за ночь? Ему она никогда не говорила, а на его расспросы твердила одно: «Маркус, я твоя». «Святая шлюха та, что умеет искренне врать», – как говорит Понтиус Метатель.
Маркус перекатился на другой край ложа, встал, натянул на себя выстиранную, приятно пахнувшую розовым маслом тунику. Домишко, что он снимал для себя и для Арьйи находился в южной части Верхнего города12. Рядом стоял двухэтажный особняк работорговца Йуду. Ещё тут был небольшой сад. На одном из деревьев сидел медный змей. Местные чтили его как святыню, излечивающую от змеиных укусов. По преданию когда-то давно эгиптский колдун, приведший сюда йудеев, однажды сотворил такого же13. И потемневший от времени змей, и старое
Арьйи вошла, как всегда, почти бесшумно. В руках – большой поднос: хлеб и кувшин с молоком.
– Кровник, я принесла поесть.
Лицо Маркуса дёрнулось.
– Не называй меня так.
– Как хочешь.
Она поставила поднос на круглый тёмный столик рядом с ложем.
– Ешь.
– Я не хочу.
Она встревожено посмотрела на него:
– Ты обиделся? Забудь.
Её прохладная рука легла на его плечо:
– Маркус…
– Свидимся, Арьйи. Мне пора.
Он застегнул пряжку тяжёлого легионерского пояса с гладиусом, взял в руки плащ и ушёл.
Арьйи села на ложе и задумалась. Маркус в последнее время был сам не свой, твердил что-то непонятное. И эти слова, брошенные как игральные кости: «Боль, поделённая на двоих становится любовью»; даже не сами слова, а то выражение лица, с которым Маркус их произнёс. Тогда он был похож на мертвеца.
– Менглу, а если воин вынет меч из ножен, он не может вложить его обратно, не обагрив его кровью?
– Нет, Иешуа, не может.
– А если крови нет.
– Тогда он должен обагрить его своей кровью.
– Но это же больно.
– Боль – это способ забыть то, чего нельзя помнить.
– Я забыл, Менглу
– Значит, ты вспомнишь снова.
Они встретились в пустыне, днём, на перекрёстке у камня с полустёртой процарапанной кем-то надписью VITA15. Четыре тёмные точки на жёлтом полотне. Начиналась песчаная буря. В воздухе носились миллионы песчинок. Они забивались в складки одежды, в уши и больно секли по глазам. За мальчиком стояли двое. Одного Маркус знал – это был второй Хранитель. Во время своих видений романец представлял себе его иначе, старше, с более резкими чертами лица. Впрочем, и сейчас определить возраст Менглу было сложно. Рядом с ним стояла молодая женщина. «Кажется из местных», – подумал Кровник. Её глаза бессмысленно и блаженно блуждали по земле. Лицо было наполнено трагической красотой.
Маркус опустился на колени и сравнялся с мальчиком в росте – так он лучше видел его лицо. Иешуа внимательно посмотрел на Кровника. Тот почувствовал, что раскрывается перед мальчиком, как книга. Иешуа начал говорить:
– Ты болен. Ты хочешь покоя, но получаешь розги. Ты бьёшь ими других людей, а сам остаёшься нетронутым. Ты мёртвый внутри и холодный снаружи. Ты – столб в солнечных часах; по тебе следят за временем, но время вечно, а ты нет. Ты никогда не будешь неправ, но солнце когда-нибудь закатится, и ты погрузишься во тьму. Тебе нерадостен свет, тебе ненавистна тьма. Ты хватаешься за жизнь, но не находишь в ней смысла. И ты уходишь. Ты будешь счастлив, если позволишь себе не уходить, а остаться.