Книга странных новых вещей

Фейбер Мишель

— Что понятно?

— Ты везунчик, Питер. Застрахованный от всего в жизни.

Почему-то замечание причинило ему острую боль. Он всего лишь хотел объяснить ей, что страдал, как все люди.

— Я был бездомным несколько лет, меня избивали.

Он надеялся, что говорит с достоинством, а не хнычет, но, наверно, зря.

— Нескучная жизнь, да? — спросила Грейнджер.

В ее голосе не было сарказма, просто усталая, понимающая печаль.

— Что ты имеешь в виду?

Она вздохнула:

— У некоторых чего только в жизни не

бывает. Они сражаются на войне. Сидят в тюрьме. Начинают дело и закрывают его из-за гангстеров. Торгуют своей задницей в далеких странах. Можно привести длинный список неудач и унижений. Но это не изменяет их на самом деле. Это приключения. Вроде «ну что дальше-то?». А другие стараются жить тихо, бегут неприятностей, может, им всего десять лет или четырнадцать, и однажды в пятницу утром, в девять тридцать пять, что-то случается, что-то сугубо личное — то, что разбивает сердце. Навсегда.

Он лежал молча, впитывая то, что она сказала.

— Именно это я ощутил, — сказал он наконец, — когда Би сказала, что между нами все кончено.

Снова задождило. Укрыться было негде, им ничего не оставалось, как лежать на месте и мокнуть. Грейнджер просто закрыла глаза. Питер смотрел, как ее лифчик снова материализуется под рубашкой, наблюдал, как ее грудь приобретает очертания. Грейнджер подвернула рукава рубашки, позволив застарелым ранам дышать. Каждый раз, когда Питер проводил с ней время, он все ждал естественного повода спросить об этом надругательстве над собой. И лучший случай, чем сейчас, вряд ли представится. Он попытался сформулировать вопрос, но никакие обычные «почему» и «когда» не хотели двигаться от мозга к языку. И он осознал, что больше не хочет знать, откуда взялись эти шрамы. Боль Грейнджер уже осталась в прошлом, и незачем туда возвращаться. Сама же она лежала здесь, возле него, со стертыми рубцами на руках, и, если бы он нежно погладил это тело, он бы почувствовал их. И все тут.

Когда дождь прошел и солнце снова согрело их, Грейнджер спросила:

— Ты женился в церкви или в магистрате?

— В церкви.

— Большая, нарядная свадьба?

— Не слишком. Ни родителей, ни родственников. Несколько знакомых из церкви Би, которая в конце концов стала и моей церковью.

На самом деле он ничего не помнил о свадьбе, но помнил свет, льющийся в окна, то, как серый ноябрьский день неожиданно преобразился под лучами солнца.

— Было хорошо. Я думаю, все весело провели время. И мы запаслись алкоголем, но я не пил и даже не испытывал искушения. Что для меня явилось достижением, потому что, ну… ты понимаешь… Я алкоголик.

— И я, — сказала она.

— Это с тобой навсегда, — подтвердил он.

Она улыбнулась:

— Как Бог, да? Но снисходительнее, чем Бог.

Они полежали молча. Два насекомых одного вида нашли друг друга на животе Грейнджер и стали спариваться.

— Могу поспорить, что Элла Рейнман тайно закладывает.

— Что делает?

— Это сленг, пьет она, алкоголичка. Я думала, ты поймешь.

— Никогда не поздно расширить словарь.

— Думает, что она самая умная, — ворчала Грейнджер. — Думает, что видит тебя насквозь и может предсказать, сорвешься ты или нет. Но с нами она промахнулась, как ты думаешь?

Питер молчал. Он ничего бы не добился, если бы рассказал ей, что алкоголь, которым он пропах, когда она тащила его из хижины Тартальоне, — это лишь то, что он пролил себе на грудь. Пусть думает, что они пустились во все тяжкие вместе, пусть думает, что и он слетел с катушек, потеряв стыд. Так получалось добрее.

— Я была другим человеком, когда проходила собеседование, — сказала она. — Это было миллион лет тому. Люди меняются.

— Да, люди меняются.

Насекомые закончили и улетели.

— Расскажи мне, какое платье было на невесте, — попросила Грейнджер.

— Белое, — ответил он. — Точно такое, какое воображает каждый, обычное, ничего особенного. Разве что оно являло собой одно огромное символическое заявление. Белизна его. У Би было ужасное прошлое, в сексуальном смысле. Ее… скажем так, ею жестоко попользовались. И она не позволила этому разрушить себя.

Грейнджер почесала руку. Постоянная влажность пробудила аллергию в шрамах.

— Не надо про символизм. Расскажи подробнее про платье.

Он стал вспоминать. Он объял взором всю Галактику, целясь в спальню их дома в Англии.

— Ну, у него не было длинного шлейфа. Рукава-фонарики, не сильно пышные, просто элегантные, и потом сужающиеся книзу. Из парчи на… животе, и на воротнике тоже, но на груди мягче и шелковистее. Юбка до щиколотки, не до самого пола.

Грейнджер кивнула, хмыкнув. Она получила то, что хотела.

— Знаешь, что удивительно? — сказал Питер. — То, что она много раз потом носила это платье. Дома. Для нас.

— Это так романтично. — В глазах Грейнджер стояли слезы.

Неожиданно Питер почувствовал себя несчастным. Память о недавнем горьком разочаровании Би (ее разочаровании — в нем!) затмила эти заветные воспоминания, которыми он сейчас поделился с Грейнджер.

— Это уже история, как утверждает Тушка, — сказал он. — Старая история. Жизнь продолжается, Би — уже другой человек. Знаешь, не так давно я написал ей о платье, как сильно люблю ее в нем, а она… она сказала, что я сентиментален, зациклился на воспоминаниях, какой она была раньше, а не на том, кто она сейчас.

Грейнджер затрясла головой.

— Это полная херня, — сказала она тихо. Даже нежно. — Поверь мне, Питер, ее сердце переполняется чувствами, когда ты упоминаешь платье. Она бы расстроилась, если бы ты забыл про него. Неужели не понятно? Все сентиментальны, каждый. Во всем этом проклятом мире только пятьдесят человек лишены всякой сентиментальности. И все они работают здесь.

Оба засмеялись.

— Надо еще раз попытаться найти дорогу, — сказал Питер.

— О’кей, — согласилась она и поднялась с земли на ноги.