Книга странных новых вещей
Шрифт:
Это ей далось тяжелее, чем раньше. Ему тоже. Они оба были всего лишь углеродной формой жизни, зависящей от горючего.
Через час или около того база СШИК все еще избегала их, но они нашли другое сооружение. Оно мерцало впереди уже давно, и, направляясь к нему, они обсуждали, не мираж ли это. Но сооружение оказалось вполне реальными останками большой туристической палатки. Металлические прутья были целехоньки, еще держа форму домика, похожего на тот, который мог бы нарисовать ребенок. Парусина висела клочками.
Внутри палатки — ничего. Ни провизии, ни кроватей, ни инструментов. Квадрат земли, пустое полотно — простор для воображения.
Позади палатки из земли торчал слегка покосившийся крест. Деревянный, довольно скромных размеров, высотой до колена. Откуда тут взялось дерево? Не из этого мира, уж точно. Наверно, завезли через тысячи миль, засунув вместе с лекарствами, техническими журналами, изюмом и людьми. Просто две сосновые планки, которые и знать не знали, что их соединят таким образом, два крепких куска древесины, лакированные под старый дуб. Крест скреплялся двумя гвоздями: один — чтобы держать вместе планки, и другой — грубо прибитый и погнутый — чтобы удержать два колечка из какого-то металла. Золото. Обручальное кольцо Курцберга и обручальное колечко его жены, которую он потерял в другой галактике, давным-давно.
На горизонтальной планке креста пастор вырезал надпись, потом тщательно закоптил каждую букву огнем сигареты или чем-то вроде того. Питер ожидал изречения на латыни или отсылку к вере в Христа или загробной жизни.
«Я ИСКРЕННЕ БЛАГОДАРЕН ЗА ВСЕ, ЧТО ИМЕЛ И ЧТО ВИДЕЛ», — гласила надпись.
Они стояли и смотрели на крест несколько минут, обрывки палатки хлопали на ветру.
— Я возвращаюсь домой, — объявила Грейнджер трясущимся голосом и со слезами, — чтобы найти папу.
Питер обнял ее за плечи. Наступил момент, когда он был призван сказать единственно верные слова. Кто бы он ни был, священник или просто человек, его задача была смирить их обоих с судьбой. Не будет возвращения домой, не будет воссоединения с отцом, они заблудились и скоро умрут. Молния поразила их, а они не поняли знамения.
— Грейнджер… — начал он.
Мыслей не было, он надеялся, что вдохновение одолжит слова языку.
Но прежде чем он смог продолжить, медлительное бренчание, которое они приняли за ветер, колеблющий палаточные ошметья, усилилось, и оливково-зеленый джип проехал мимо них, замедлился, остановился и сдал назад.
Коричневая голова с белыми глазами и белыми зубами высунулась из окна.
— Ребята, вы закончили здесь? — завопил Би-Джи, газуя. — Ибо кое-кому из нас пора за дело.
26
Он знал только, что благодарить стоило
Весь обратный путь Питер слышал — только слышал, но не видел — плач и стесненное дыхание, вспышки отчаяния и гнева, порой неясные, а порой очевидные. Он сидел на переднем сиденье, почти плечом к плечу с великаном Би-Джи, впрочем его собственные плечи в сравнении с горой мускулов Би-Джи выглядели довольно хилыми. А позади них скрытая от глаз Александра Грейнджер переживала адские муки.
Би-Джи рулил молча. К его обычно добродушному лицу прилипла угрюмая маска, блестящая от пота. Он сосредоточился или делал вид, что сосредоточился на дороге впереди — дороге, которую и дорогой-то нельзя было назвать. И только глаза выдавали смятение.
— Пусть только попробуют меня остановить, — говорила Грейнджер. — Они не могут меня тут держать. Мне плевать, сколько это стоит. Что они мне сделают? Засудят? Убьют? Мне надо домой. Могут удержать зарплату. Четыре года задаром. И разойдемся поровну, да? Они должны меня отпустить. Папа еще жив. Я чувствую это.
Би-Джи глянул в зеркало заднего вида. Может быть, под этим углом ему было видно больше, чем Питеру. Все, что видел Питер, — узкий прямоугольник черной обивки, пульсирующий и вибрирующий за искажающей занавесью воздушных потоков, угодивших в ловушку салона.
— Четыре года работы фармацевта, — не унималась Грейнджер, — четыре года я таскала лекарства для этих мелких уродцев. Сколько это стоит, а, Би-Джи? Смогу я оплатить дорогу домой?
Би-Джи поморщился. Не так-то уж часто ему приходилось сталкиваться с кризисами доверия.
— Охолонь, Грейнджер, вот тебе мой совет, — сказал он задумчиво. — Деньги тут не вопрос. Я летал домой, Северин летал пару раз, да и другие ребята тоже делали перерывы. Никто не выставлял нам безумных счетов. Если тебе надо уехать — уедешь. Не так это сложно.
— Ты правда так считаешь? — Голос у нее дрожал, голос девочки с фермы в Иллинойсе, которой было ужасно стыдно тратить миллионы чужих долларов, чтобы утолить свою личную боль.
— Деньги ни фига не значат, — сказал Би-Джи. — Это просто игра такая: десять баксов вычтем из вашего жалованья за шоколадку, пятьдесят — за бутылочку пепси и все такое прочее. Просто пятничная игра в карты, Грейнджер, это «Монополия», бери карту из колоды, это детская игра на орехи. И зарплата наша — та же игра. Где нам тратить наши бабки? Идти-то нам некуда!
— Но ты был дома, — сказала Грейнджер, — и не так давно. Зачем?
Губы Би-Джи окаменели. Он явно не желал это обсуждать.
— Незаконченные дела.
— Семейные?
Он тряхнул головой:
— Назовем это… нерешенной проблемой. В моей профессии мозги нужны ясные. Так что я кое-что сделал и прочистил. Вернулся на работу другим человеком.
Грейнджер умолкла на несколько секунд. А потом снова завелась:
— Но вот в том-то и дело, что ты вернулся, ты не бросил работу. А я собираюсь бросить, понимаешь? Я уеду и больше не вернусь. Ни за что, никогда!
Би-Джи выпятил подбородок:
— Никогда не говори «никогда», Грейнджер. Никогда не говори «никогда». Это где-то в Библии так написано, верно, Питер?
— Не знаю, не уверен, — пробормотал Питер.
Он прекрасно знал, что ничего подобного в Библии нет.
— Ну как же, прям вот в самой первой главе, — настаивал Би-Джи, — Бог советует Моисею и всей честной братии: «Эй, народ! Лови момент! Бери все в свои руки!»
Питер смотрел на правую руку Би-Джи, воздетую над рулем в триумфальном жесте. Давным-давно, в прежней жизни, Би-Джи наверняка вот так же стоял в толпе среди таких же темнокожих собратьев по «Нации ислама», и все они вот так же вскидывали руки. Теперь в сознании Би-Джи те лозунги смешались с рассеянными ветром тысячами страниц Корана, Библии, всевозможных пособий по самосовершенствованию, журналов, тысячами телепрограмм — смешались и стали перегноем. Превратились в гумус, из которого проросло его здоровое и непоколебимое самоуважение.