Книга странствий
Шрифт:
Для Эрмона это служило еще одной темой для насмешек. У него теперь был постоянный объект для его зловредных шуток.
– Ну, и для чего тебе эта старая подкова? Она такого размера, что сквозь нее можно протащить две ноги твоего боевого коня. Смотри, перегрузишь возок, кляча не дотянет до Иерусалима, и тогда сам возок потащишь. Впрочем, тогда твои подковы и пригодятся – мы ими тебя и подкуем для резвости.
– Мне кажется, ухаживая за девушкой, не стоит бесконечно высмеивать ее отца, – осторожно шептал Эрмону Андрэ после очередной шутки.
Эрмон отмахивался. А Жак не обижался – ему как будто нравился скорый на
– Кыш! – махал он руками на дочь, когда та, устав, пыталась присесть на край тележки.
– Что за дурацкая башка! – тут же вступался за девушку Эрмон. – Клянусь апостолом Петром, ты, Жак, пренебрегаешь здравым смыслом. Давно тебе следовало поменяться местами со своей кобылой. Пускай она лежит на сене, а ты вези. И все довольны будут.
Сам Жак всегда шел рядом с телегой, не позволяя себе напрягать животное. И Жака можно было понять – он был единственный, в чей возок была запряжена лошадь. Остальные крестьяне если и везли с собой в далекий Иерусалим свой скарб и малых детей, то их телеги тащили подкованные быки.
Однажды ночью, когда паломники уже находились на венгерских землях, Андрэ, спящий под телегой с накрученным на руку поводом лошади, чтобы не увели воры, был разбужен восклицаниями Клодин. Он выбрался из-под телеги и обнаружил, что Клодин стоит на коленях перед лежащим на траве человеком. Быстро приблизившись, Андрэ увидел распростертое тело Жака, виноватое лицо Эрмона и понял, что случилось несчастье. Размазывая по усталому, грязному лицу пот и слезы, Эрмон рассказал, что произошло.
Отправившись в приближающихся сумерках на свой обычный промысел в небольшую деревню, расположенную невдалеке, паломники с удивлением обнаружили, что деревня абсолютно пуста. Не желая встречаться с крестоносцами, забрав имущество и живность, жители заблаговременно ее покинули.
Ничем не поживившись, раздосадованные пилигримы разбрелись кто куда. А Эрмон с Жаком углубились в лес и вскоре достигли небольшой реки, медленно несущей свои воды. Пройдя вдоль берега в пугающую глубь леса, они услышали шум падающей воды и обнаружили запруду из жердей, кольев, связок хвороста. Вырываясь из плена запруды, вода круто падала на лопасти огромного колеса. Перед приятелями была водяная мельница, и она работала.
Опасливо приблизившись к небольшому оконцу в толстой стене и заглянув в него, воришки обнаружили в комнате лишь мельника – пожилого суховатого мужчину, спокойно подставлявшего мешки под ссыпавшуюся из желоба муку. Мелкая белая пыль туманом наполняла просторную комнату, неспешно покрывая пол, стены, паутину, живописно свисавшую с низких дубовых балок, лицо мельника.
Видимо, почувствовав на себе чужие взгляды, мельник повернулся к окну и всмотрелся в него, но разглядеть во тьме за окном ничего не смог, тем более что приятели быстро юркнули вниз к земле и, стараясь не шуметь, поспешили вокруг мельницы к крыльцу. Дверь оказалась незапертой, и мельник, который, успокоившись, отвел взгляд от окна и вернулся к наполнению мешков, был внезапно атакован.
Быстро ворвавшись в помещение и не тратя времени на разговоры, во-первых, потому, что и разговаривали-то они с венграми на разных языках, но в большей степени потому, что уже привыкли к грабежу, франки начали бесцеремонно наполнять принесенные с собой мешки: Эрмон – мукой, а Жак – пшеницей, так как он очень переживал, что его кобыла вынуждена есть только траву, от которой у лошади начинались желудочные колики. Жаком давно владела мысль, что, если кормить лошадь отборной пшеницей, она не будет так дряхлеть и наберет силы. И заботливый Жак нагреб целый мешок зерна.
Мельник попробовал помешать франкам хозяйничать, но его с силой оттолкнули. Ударившись спиной о деревянную стену, хозяин съехал по ней на пол, а затем на коленях выполз за дверь. Поглощенные делом, Эрмон и Жак не обратили на исчезновение мельника никакого внимания. Они уже привыкли к безнаказанности и потеряли осторожность, а зря.
Заскрипела дверь, и, оглянувшись, франки обомлели. Возле дверей стоял все тот же пожилой мельник, но за его спиной маячили два таких здоровых молодца с увесистыми дубинками в руках, что это обстоятельство сильно обнадеживало мельника в скором торжестве справедливости. Мельник улыбался ласково и как бы даже подмигнул растерявшимся воришкам, словно хотел сказать: «Сейчас, сейчас мы доставим вам полное удовольствие».
Старые синяки на спине и плечах Эрмона неприятно заныли. Жак с шумом втянул носом воздух и поскреб заросли на щеке.
Через несколько минут все участники «сражения» были покрыты мукой с головы до ног. На вспотевших лицах образовались белые маски, делая их неузнаваемыми. Стараясь прорваться к двери, Эрмон отбивался палкой. И надо сказать, что в драке он был не столь ловок, как в работе языком. Может быть, если бы Жак также отбивался, пилигримы отделались бы лишь синяками. Но Жак, одержимым своей идеей спасения лошади, как клещами, вцепился в мешок, наполненный пшеницей, и, прижимая его к груди, только старался увернуться от ударов.
– Брось мешок! – кричал Эрмон. – Дерись, баран пустоголовый!
Но втянув голову в плечи и набычившись, Жак лишь выставлял плечи навстречу дубинкам. Нежелание упрямого франка расставаться с мешком не принадлежавшего ему зерна вызывало в венграх вполне обоснованное раздражение, и они выплескивали это раздражение, колотя воров безжалостно и вдохновенно.
– Беги! – заорал Эрмон, когда они, наконец, с трудом добрались до спасительной двери. Рванувшись напролом, Жак буквально вывалился за дверь, успев все же получить напоследок сильный удар по голове. Следом выскочил Эрмон.
Ночь уже вступила в свои права. Отсутствие луны делало темноту непроглядной. Но тихий шум реки указал обратный путь. Не слыша за собой погони, Эрмон шагнул с берега прямо в воду, вымыл лицо, напился шумно и жадно, словно пришедшее на водопой животное. Повернув голову, он с удивлением увидел, что Жак все еще стоит на том же месте, где они остановились.
– Ты что же, не хочешь пить? – удивился Эрмон. – Да брось ты, наконец, свой мешок – вцепился, словно он полон золота.
Вдруг коренастый, крепкий, полный нескончаемых жизненных сил Жак, не говоря ни слова, упал, как подрубленное дерево. С тихим шуршанием из опрокинутого мешка потекло на траву зерно. И именно это ранее столь горячо прижимаемое к телу зерно, а теперь брошенное и рассыпаемое, заставило сердце Эрмона болезненно сжаться. Он сделал шаг к Жаку и недоверчиво окликнул: