Книга странствий
Шрифт:
Он уведомлял, что всё мероприятие Ильин должен делать на свой страх и риск: если случится что-нибудь, Израиль от него откажется. Ибо уж очень велико было количество различных незаконных действий, которые не мог не совершить Ильин, прокручивая эти авантюры. По законам нескольких стран, в которых эти игры проходили, зарабатывал Ильин и его напарники - десятки лет тюрьмы.
Я спрашивал Эфраима уже не раз: а как его воспринимали - нет, не крупные коммерческие или политические люди, а всё то отребье человеческое, с коим он не мог не связываться в разные периоды и в разных затеях. Эфраим от меня отмахивался, но не отрицал, что было много этого отребья. Они меня уважали, коротко отвечал он, я всегда исполнял свои обещания. Но мелочи какие-то просачивались изредка в его историях, и ясно становилось, как
Колеся по Европе во время Войны за Независимость, те несколько людей, с которыми сотрудничал Ильин, попутно не отказывались от покупок или сделок, приносивших доход - на приобретение оружия тратились несметные деньги, и порой их удавалось добывать на месте. В этом помогал время от времени их группе один бывший нацист (единственный, кого в своих рассказах Ильин назвал "грязным типом"), которому даже купили паспорт гражданина Чили - чтобы он мог повсюду ездить. И как-то этот тип предложил купить задёшево в какой-то немецкой деревне партию бриллиантов и картины. Ехать явно выпадало Ильину (о его осведомлённой страсти к живописи я ещё потом расскажу). А в холле гостиницы он встретил своего старинного приятеля, одного из лучших в мире специалиста по бриллиантам, и тот немедля согласился ехать вместе. А в деревне бриллианты запросто к ним принесли в двух шапках, а ещё были скатанные в трубку холсты. Глянув на камни, спутник Эфраима схватился за сердце и упал без сознания. Эфраим на машине скорой помощи довёз его до Брюсселя, он пришёл в себя только через сутки, но лежал в больнице много дольше. Он узнал бельгийскую огранку бриллиантов, ранее принадлежавших знакомым ему евреям - все они сгинули бесследно в газовых камерах. Картины, очевидно, были того же происхождения.
А разных продавцов награбленного еврейского имущества встречал Эфраим и потом - бывали среди них даже евреи, добавил он с омерзением.
Закончилась Война за Независимость, Израиль выстоял, солдат невидимого фронта Ильин получил награду с исчерпывающе лаконичным названием - "Орден героизма".
– Почему металлурги Югославии не поставят мне памятник?
– как-то на выпивке задумчиво и скромно спросил Ильин.
– Ведь я на столько лет обеспечил их работой!
– А нефтяники Румынии?
– согласился я в ответ.
Принять участие в создании своей страны с нуля Эфраим собирался медленно и основательно: он думал и осматривался вокруг. Тем более, что оставались ещё разные дела, которые держали его в Европе. За что приняться, он пока что не решил. Но он того не знал (а понял это - много позже), что уже давно он был любимцем у судьбы. За то, быть может, что всегда умел услышать её самый тихий голос. Потому и уцелел ведь, потому и жив был, а не валялся где-нибудь в тюрьме или ещё хуже - бездыханный и простреленный насквозь. А случаи - они посыльные судьбы, они её курьеры, надо только обладать талантом их увидеть в той толпе случайностей, что сопровождают жизнь любого человека.
Сосед Эфраима по вагонному купе был американцем, он ехал в Грецию по поручению патрона. Шеф его был некий Кайзер, и поскольку это имя было мне лично до поры неизвестно, то я предположу то же самое и про тебя, читатель, и про Кайзера немного поясню. Это американский миллиардер, владелец судостроительного концерна. В годы мировой войны с его верфей почти ежедневно сходил в воду пароход большого водоизмещения, построены им были тысячи судов, огромный флот. А, кроме того, был у него большой автомобильный завод, и спутник Ильина ехал сейчас в Грецию присмотреть возможности постройки такого же завода там. Наверняка уже читатель догадался, что после недлинного разговора с Эфраимом Ильиным этот посыльный изменил маршрут, и они принялись искать такое место в Израиле. Оставалось две мелочи: убедить самого Кайзера и найти в себе решимость заново рискнуть всеми собственными средствами. Во всех своих былых мероприятиях Эфраим поступал довольно одинаково: советовался с грамотным банкиром, после чего всё делал вопреки. Но тут (уже он прилетел в Америку) решил он испросить благословения у самого Любавического ребе. И ребе сказал ему совершенно неожиданные слова:
– Смотри, - сказал он, - Бог никогда не оставлял тебя, тебе всегда везло, а значит, повезёт и сейчас. Но главное, что даже, если ты прогоришь и разоришься - деньги ведь останутся не где-нибудь, а в Израиле. И Богу это безусловно интересно.
А с Кайзером сумел Эфраим сговориться очень быстро. Человек этот вложил в послевоенный, только-только становящийся на ноги Израиль - сто миллионов долларов. А сам Ильин туда добавил всё, что имел - играть, так играть.
Затея оправдалась с блеском. Нам сегодня странно даже думать, что в начале пятидесятых годов, полвека назад Израиль поставлял отменные автомобили (джипы) - в добрый десяток разных стран. Доходы от машин составляли чуть не треть доходов от израильского экспорта. Двадцать джипов в день выпускал завод "Кайзер - Ильин".
Куда всё это делось? Тёмная история, и я о ней подробней не расспрашивал. По некоей простой причине - по простой тактичности, ибо Эфраиму об этом явно больно говорить. Все люди, о которых он по ходу разговора вспоминает, удостаиваются замечательно высоких оценок (о соратниках по еврейскому подполью, например: "Сейчас уже матери таких детей не рожают, испортилась машина"), и только о социалистах тех годов он даже говорить не хочет, на лице его - брезгливость и обида за страну. Каким-то образом это его детище было задушено, и вмиг Израиль перестал быть автомобильной державой: один завод Эфраим продал армии (там сейчас делают танки), а второй - неслышно захирел.
Избыть обиду и тоску Ильин отправился в Европу. И судьба, следившая за ним пристально и пристрастно, позаботилась о новой случайности. В небольшой журнальной статье Эфраим прочитал, как несколько состоятельных людей в самом начале двадцатого века скинулись по небольшой сумме и закупили множество полотен у молодых и неизвестных художников. Они договорились десять лет беречь эти полотна, а потом только пустить в продажу. И называлось это предприятие отменно: "Шкура неубитого медведя". А когда минул договорный срок, то оказалось, что стоимость хранимой живописи повысилась в пятьдесят раз.
Спустя несколько дней Ильин разговаривал с директором одного из крупнейших банков Женевы. Для такого рода авантюры нужны были не только деньги, но и понимание живописи, вкус к ней и незаурядное художественное чутьё. Такого эксперта искать было не надо, ибо именно таким был сам Ильин.
Это давно уже случилось с ним - я имею в виду высокую манию коллекционерства. Он даже помнит самое начало: он тогда учился в Бельгии, но часто приезжал в Париж. Они обедали с приятелем в дешёвом ресторане (за пять франков - борщ мясной и хлеб в неограниченном количестве), когда пришли мальчишки с кипой рисунков. Это была давняя в Париже технология: молодые художники выбрасывали свои наброски, хозяйки и хозяева их студий подбирали всё подряд и отдавали уличным ребятам. Доход был мелочен, но был: в тот день, к примеру, некий юный и безденежный студент купил за тридцать франков (пять, как минимум, обедов) маленький рисунок, где значилась даже подпись художника, ещё явно не приобретшего известности (судя по цене рисунка) - Модильяни.
Знаете, Эфраим, почему-то я всё время вам стесняюсь рассказать, что и у меня пожизненная любовь к живописи началась с Модильяни. В пятьдесят седьмом году - я помню это, как сейчас - я впервые увидел репродукцию Модильяни в магазине "Книги стран народной демократии", в нём единственном, по-моему, такое было в те удивительные времена, и испытал потрясение. Я эту репродукцию прикнопил в доме на стене, и жизнь моя переменилась.
За много лет Ильин собрал изумительную коллекцию живописи. Имя его как эксперта значится во множестве мировых каталогов. Но пока вернёмся к тем дням, когда Эфраим Ильин, уповая на своё художественное чутьё, собирал деньги для художественной авантюры. Я даже если бы решился, то наверняка не смог бы написать что-нибудь внятное о его обаянии, поскольку это качество некий талант, а описать талант словами - просто невозможно. А к этому ещё и ум надо прибавить, и иронию, и полную осведомлённость о предмете разговора, если он затеян - словом, я просто напомню, что его бесчисленные по жизни собеседники его напору неизменно уступали. А тот дух готовности к авантюре, та душевная лёгкость, что и поныне от него исходит - несомненно подкупали и склоняли самых недоверчивых и прожжённых.