Книга темной воды
Шрифт:
— Что он делает? – проговорил Пожарский. – Закатом, что ли, любуется. Вместе с этим. Экспериментальным…
Люди застыли перед пультом ручного управления. Никто не решался прервать затянувшуюся паузу.
Пожарский потянулся к кнопке.
— Не трогайте, – попросил техник, – пускай солнце сядет. Он тогда сам придет. И андроида приведет.
— Хм… — растерялся Пожарский и оглянулся на конвойную команду. – Хорошо. Пусть солнце сядет.
Я умею летать
У меня в очередной раз прихватило печень. Фельдшер скорой считал себя парнем «что надо».
— Не д-дрейфь, С-Серега, – сказал он, слегка заикаясь, – я тебя в такую больничку отвезу — закачаешься!
— Не хочу, – говорю, – качаться, хочу оставаться прямоходящим.
— Б-будешь ходячим, – отвечает радостно, – и совсем даже не под себя ходячим… ха-ха-ха. Т-тебя там подлечат, на н-ноги поставят. И сможешь опять водяру глушить в неограниченных количествах.
Он хохотнул. В этот момент я даже пожалел, что имя ему свое назвал. Ну что это за фамильярность, в самом деле! С-серега! Какой я ему С-серега?! Да еще «водяра» эта… Если печень у человека больная — непременно в алкоголики запишут!
Почувствовав отвращение ко всему на свете, я отвернулся к закрашенному белым окну. Сквозь процарапанную в краске дырку мелькали деревянные домики и припорошенные снегом деревья — явно не городской пейзаж.
— Куда это мы? – спросил я.
— Б-больничка в пригороде, – пояснил фельдшер, – д-да т-ты не д-дрейфь, С-серега, я ж плохого не посоветую… Там такие врачи, что и м-мертвого на ноги п-поставят. З-зуб даю.
— Ясно, – рассеянно кивнул я. Уверенности в том, что на ноги поставят, не было — только глухая тоска и желание послать все и вся к черту. В общем, мой обычный депрессивный настрой. От жизни я уже не ждал ничего хорошего. Жизнь выколотила меня, как прикроватный коврик, истязая напоследок страшным недугом.
Прибыли. Держась за больной бок, я выбрался из скорой. Неподалеку возвышался трехэтажный корпус «больнички». Нас уже ждали. Предупредительные врачи в белых халатах спешили навстречу, словно я — важный правительственный чиновник, а не простой писатель — фантаст.
— Здравствуйте, – крикнул фельдшер издалека.
— Здравствуйте, здравствуйте, – откликнулись они и затрясли головами дружно, как бараны в мультфильме.
— Мое почтение, – пробормотал я, и закусил губу — накатила такая боль, что я едва не потерял сознание.
— Так-так-так… — проговорил один из докторов, обходя меня полукругом, – что тут у нас?
— Тут у нас печень, – с кислым видом сказал я, – очередной приступ, похоже…
— Так-так-так, – повторил доктор, не выказав и тени сочувствия. Впрочем, к отсутствию сочувствия со стороны врачей за долгие годы лечения я успел привыкнуть. – Ну что, пойдем?
— Я вас провожу, – взял меня под локоть тот, что помоложе, с открытым приятным лицом.
— Не надо, – отказался я, высвобождая локоть, – сам дойду.
— Надо, надо, – мягко сказал он. – Я помогу вам, вы не волнуйтесь.
Тут я заметил, что врачи и толстый фельдшер как-то странно переглядываются. Словно знают что-то такое, о чем я и представления не имею.
— Пока, С-серега, – проговорил фельдшер с какой-то слишком торжественной интонацией и поднял руку — прощался.
— Увидимся еще, – сказал я.
Он махнул ладонью, развернулся и полез в скорую, толстый, хамоватый фельдшер, предопределивший мое вознесение.
Палата, куда меня поселили, совсем не походила на больничную, скорее — на комфортабельный гостиничный номер. С душевой кабиной и туалетом. На тумбочке, дополняя уют, стояли цветы в синей вазе. На стенах висели картины — пейзажи и портрет какого-то мрачного типа в круглых очках. Огромное зеркало занимало почти половину стены. На стуле лежала аккуратно сложенная пижама, рядом стояли тапочки. Я сел на широкую кровать и вздохнул…
Бывшая жена считала меня неудачником, потому, наверное, и ушла от меня однажды осенью. Она, бывало, кричала мне в порыве накатившей на нее беспричинной ярости:
— От таких, как ты, нет никакого проку! Что ты можешь?! Ну что ты можешь?! НИ-ЧЕ-ГО!
— Я умею летать, – отвечал я.
— Другие мужики, как мужики, покупают квартиры, меняют машины!..
— Любовниц, – вставлял я и тут же жалел об этом. Своими шутками я выводил ее из себя до крайности.
— Все бы тебе шутить! – орала она. – Ты — бестолочь! Бесполезный предмет мебели!
— Вовсе нет, – возражал я, – я летать умею.
— Что ты заладил одно и то же?! Вот тоже выдумал глупость. Что ты хотя бы сказать этим хочешь?! Нет от тебя никакого проку!
— Как же нет, если я летать умею…
Со временем ей все же удалось убедить меня в том, что я неудачник. Лузер из лузеров. Эта мысль приходила ко мне постепенно — после каждого очередного скандала, я подолгу стоял на балконе, курил, смотрел на звезды и думал. С возрастом все меньше веришь в свою счастливую звезду, все чаще осознаешь, что многое ты уже не успеешь сделать. Вспоминая свою жизнь до болезни, я не мог припомнить, чтобы мне хотя бы раз по-настоящему повезло. Всякий раз, чтобы что-то получить, приходилось прилагать слишком много усилий. Ничто и никогда не давалось мне просто так, с бухты-барахты. Всю жизнь я карабкался на скалы, и неизменно срывался вниз, на острые камни.
— Прости меня, Инночка, – говорил я все чаще и чаще. С тех пор, как я осознал себя неудачником, извиняться перед ней вошло в привычку.
Она воспринимала мои «прости» как должное. Но лицо ее в эти моменты кривилось от презрения. Она отворачивалась, не желая меня видеть. Молчала в ответ на мои слова, не желая разговаривать. И все реже бывала дома, не желая даже чувствовать меня рядом.
А потом наступила осень, и она ушла. И еще много всего произошло, такого, о чем даже вспоминать не хочется.