Книги крови III—IV: Исповедь савана

Баркер Клайв

Женщина заметила его первой и призвала своего партнера прогнать это создание, что глазело на них с детским удовольствием Мужчина приподнялся над ней, чтобы взглянуть на Джерома.

«Горю ли я? — подумал Джером. — Мои волосы наверняка пылают… А может, иллюзия обретает плоть».

Если судить по их лицам, ответ был отрицательный. Они не были ни удивлены, ни напуганы — лишь раздражены.

— Я горю, — объяснил он им.

Мужчина поднялся на ноги и направился к Джерому, чтобы плюнуть в него. Тот ожидал, что слюна зашипит, как на горячей сковородке, но она была прохладной, словно освежающий душ.

— Иди к черту, —

сказала женщина. — Оставь нас в покое!

Джером покачал головой. Мужчина предупредил, что свернет ему шею, если он не уберется. Но Джерома это нисколько не испугало: ни удары, ни слова ничего не значили перед требовательным зовом пола.

«Их сердца, — подумал он, когда придвигался к ним, — уже не бьются в унисон».

Карнеги разглядывал карту, устаревшую на пять лет, и пытался определить по ней место нападения, о котором ему доложили только что. Ни одна из жертв не получила серьезных повреждений. На парковочную стоянку прибыла целая группа весельчаков, и они спугнули Джерома (без сомнения, там был он). Теперь весь квартал оцеплен полицией, большинство полицейских вооружены, и все улицы неподалеку от места нападения вот-вот перекроют. В отличие от переполненного Сохо в этом районе беглецу трудно найти себе укрытие.

Карнеги отметил булавкой с флажком место нападения и понял, что оно недалеко от лаборатории. Вряд ли это случайность. Парень возвращался на место первого преступления. Раненый и, без сомнения, на грани срыва — любовники описали его как «полумертвого» — Джером станет легкой добычей для полиции, прежде чем доберется туда. Но остается определенный риск, что он ускользнет из сетей и проберется в лабораторию. Там до сих пор работает Йоханссон, а охраны мало.

Карнеги подошел к телефону и начал дозваниваться до Йоханссона Телефон на другом конце провода звонил и звонил, но трубку никто не брал. «Он уже ушел», — подумал Карнеги. Наверное, убедился в своих предположениях и пошел отдыхать — уже ночь, а отдых он заработал. Но когда инспектор уже собрался положить трубку, ее подняли.

— Йоханссон?

Никто не ответил.

— Йоханссон? Это Карнеги. — Опять молчание. — Ответь мне, черт возьми. Кто это?

Трубку не положили на рычаг, а просто бросили на стол Карнеги слышал голоса обезьянок, пронзительные и визгливые.

— Йоханссон? — повторял Карнеги. — Это ты? Йоханссон?

Отвечали лишь обезьяны.

Уэллес устроил в двух раковинах костры из материалов по проекту «Слепой мальчик» и запалил их. Они радостно вспыхнули. Дым, жар и копоть заполнили большое помещение, сгустились в воздухе. Когда огонь как следует разгорелся, он засунул туда все пленки, какие смог отыскать. Некоторые ленты исчезли, однако предполагаемый вор мог увидеть на них лишь несколько путаных сцен превращения подопытного. Суть дела скрывалась за кадром. Теперь, когда дневники и формулы сожжены, осталось только вылить в раковину остатки препарата и уничтожить животных.

Он приготовил серию шприцев, наполненных смертельной дозой яда, и методично принялся за дело. Эта разрушительная работа его успокоила. Он не жалел о том, как все повернулось. Начиная с первого мига паники — когда он беспомощно наблюдал, какое чудовищное воздействие оказывает на Джерома сыворотка «Слепой мальчик», — и до нынешнего последнего акта разрушения события складывались в один закономерный процесс. Он зажег эти огни, он и уничтожил все, что связано с научными изысканиями.

Он стал апостолом века Желания, новым Иоанном-пустынником. Эта мысль полностью овладела Уэллесом. Не обращая внимания на протестующие крики обезьян, он доставал их из клетки, одну за другой, чтобы ввести смертельную дозу. Он уже расправился с тремя и открыл клетку, чтобы вынуть четвертую, когда в проеме двери появилась фигура. Воздух так заполнился дымом, что невозможно было понять, кто это. Однако оставшиеся в живых обезьяны, казалось, узнали пришедшего: они прекратили спариваться и приветственно завизжали.

Уэллес стоял неподвижно и ждал, когда гость подойдет к нему.

— Я умираю, — сказал Джером.

Его появления Уэллес не ожидал. Джером был последним, кто мог тут оказаться.

— Вы слышите меня? — требовательно спросил он.

Уэллес кивнул.

— Мы все умираем, Джером. Жизнь — это хроническое заболевание, ни больше ни меньше. Но так умирать легче, а?

— Ты знал, что это случится, — сказал Джером. — Знал, что огонь выжжет меня.

— Нет, — серьезно ответил Уэллес. — Я не знал. Правда.

Джером вышел из дверного проема на смутный свет. Он еле волочил ноги, вид у него был растерзанный — кровь на одежде, в глазах огонь. Но Уэллес хорошо знал, что скрывается за внешней слабостью. Препарат придавал Джерому нечеловеческую силу, и Уэллес сам наблюдал, как тот голыми руками вскрыл грудную клетку Дане. Нужно быть осторожным. Джером явно на грани смерти, но все еще опасен.

— Это не входило в мои намерения, Джером, — сказал Уэллес, пытаясь подавить дрожь в голосе. — Не настолько уж я дальновиден. Чтобы узнать, что случится, требуются время и страдание.

Человек напротив не сводил с него горящих глаз.

— Такие огни, Джером, нужно было зажечь.

— Я знаю… — ответил Джером. — Поверьте… я знаю.

— Ты и я… Мы — конец этого мира.

Бедное чудовище некоторое время раздумывало, потом медленно кивнуло. Уэллес осторожно вздохнул: эта предсмертная дипломатия, кажется, сработала. Но у него не осталось времени на болтовню. Джером пришел сюда — а вдруг власти следуют за ним по пятам?

— Приятель, мне нужно доделать срочную работу, — сказал он спокойно. — Ничего, если займусь ею сейчас?

Не ожидая ответа, он открыл следующую клетку, вытащил обреченную обезьянку и ловким движением ввел инъекцию. Животное дернулось у него в руках, потом погибло. Уэллес оторвал от своей рубашки скрюченные пальчики, кинул тело и пустой шприц на лабораторный стол и экономным движением палача повернулся к новой жертве.

— Зачем? — спросил Джером, глядя в открытые глаза животного.

— Акт милосердия, — ответил Уэллес, беря очередной заполненный шприц. — Ты же видишь, как они страдают.

Он потянулся к замку очередной клетки.

— Не надо, — сказал Джером.

— Не время для сантиментов, — возразил Уэллес. — Прошу тебя, давай покончим с этим.

«Сантименты», — подумал Джером, смутно припоминая песни по радио, пробудившие в нем пламя.

Разве Уэллес не понимает, что процессы, происходящие в голове, сердце и мошонке, неразделимы? Что чувства, какими бы примитивными они ни были, могут привести в неизведанные дали? Он хотел рассказать доктору обо всем, что увидел и полюбил в эти отчаянные часы. Но объяснения потерялись на полпути от мозга к языку. В приступе сочувствия к страдающему миру он сумел выговорить лишь одно: