Книги нашего детства
Шрифт:
Он открыл дверь, на которой значилось: критика детской литературы, — и вошел.
Решив — в общем, правильно, — что этот закоулок просматривается политнадзором не так пристально, как другие помещения.
Но — я уже сказал — через некоторое время его все-таки вышибли. Причем — с треском. И политнадзор был почти ни при чем.
А просто — все ведь происходило в Зазеркалье. Где талант воспринимался как болезненное отклонение от нормы, а умственная самостоятельность — как непристойность. И каждое не фальшивое слово резало слух. Политнадзору, действительно, тут нечего было и делать.
Ведь это была сфера обслуживания сферы обслуживания. В частности, советская критика советской детской литературы практически всецело посвящала себя обслуживанию начальников соответствующей секции союза писателей (обслуживавшего агитпроп). Каждому из начальников полагался собственный литературный телохранитель (он же лакей и вообще прислуга за все), некоторым — целая свора.
Вдохновляясь в основном алкоголем и завистью, враждовали каждый с каждым. Но временами весь этот мирок бился в жестокой коллективной истерике: когда удавалось разглядеть на чьем-нибудь лице, на чьей-нибудь странице человеческое выражение. Так Мирон Петровский и попался. С поличным.
Поскольку верстку его книги дали полистать одному живому классику. И тот впился в статью «Детская литература и гуманизм». И, не медля ни минуты, собрал — в порядке как раз политнадзора — пленум. И скоро все было кончено. См. выше.
Нет, как видите, обошлось. Ну, сломали писателю жизнь. А он все равно создал великую книгу.
Превратил историю пяти сказок в теорию фантазии.
Доказал, что существуют законы поэтической выдумки (неисследимой, считается, как путь змеи на скале).
Разгадал несколько увлекательных тайн.
В живых лицах изобразил этот странный тип сознания — т. н. советский, — как парадоксально преломляется он в художественном даре.
Создал самоучитель интеллектуального труда.
Тем самым восславив свободу — в наш-то жестокий век.