Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов
Шрифт:
Что касается веселья и грусти, то однажды некий читатель прочел «Третью фабрику» и растрогался. Потом увидел плотного и веселого автора — и обиделся.
Сам Шкловский в «Третьей фабрике» говорит:
Если перед смертью я оторвусь на минутку к делу, если я напишу историю русского журнала как литературной формы и успею разобрать, как сделана «Тысяча и одна ночь», и сумею еще раз повернуть свое ремесло, то, может быть, возникнут разговоры о моем портрете в университетском здании.
Вешайте мой портрет, друзья, в университетском коридоре, сломайте кабинет проректора, восстановите окно на Неву и катайтесь мимо меня на велосипедах.
Эти фразы вовсе не значат, что Шкловский отрицал университет. Просто,
«Поступив в университет, — пишет Шкловский в мемуарном сборнике „Тетива“, — я написал для Семена Афанасьевича Венгерова анкету на тему, что хочу сделать: заявил, что собираюсь основать новую литературную школу, в которой среди прочих своих достижений в первый раз докажу, что работа Венгерова не нужна».
В этом много от картинной непримиримости Маяковского, с которым Шкловский был дружен и которого высоко ценил как революционера поэтической формы.
Мы работали с 1917 по 1922-й, создали научную школу и вкатили камень в гору.
«Мы» — это Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, веселый триумвират, создавший новую науку о литературе.
Нас язвительно называют «веселыми историками литературы».
Что ж? Это не так плохо Быть «веселым» — это одно теперь уже большое достоинство. А весело работать — это просто заслуга. Мрачных работников у нас было довольно — не пора бы попробовать иначе?
Это формула жизни Шкловского. И формула для любой работы, для любого человека и дела, применимая для любой эпохи.
А «если ты не согласен с эпохой — охай», как говорил Тынянов.
Щ
Щеголев П.
Про Павла Елисеевича Щеголева, историка и писателя, автора множества книг о политической истории дореволюционной России, о революционном движении, его палачах и героях, начиная с декабристов и кончая узниками Алексеевского равелина предреволюционной эпохи, трудов о Пушкине, подложного «Дневника Анны Вырубовой», издателя журнала «Былое» и прочая, и прочая в том же роде и духе, можно говорить много. Фигура его действительно уникальна. Но самые человеческие слова о Щеголеве сказал писатель Евгений Шварц. Процитирую их дословно, они стоят, чтобы их послушали заново. Чтобы они были лучше понятны, скажу, что перед этим Шварц рассказывает о жизни на широкую ногу писателя Алексея Толстого, первого советского барина.
Итак, Шварц о Щеголеве.
Жил, как хотел, и Павел Елисеевич Щеголев, огромный, большеголовый, седой, с внимательным лицом и жадными губами. И Щеголев разрешал себе больше, чем другие. Однажды ему позвонила домой знакомая и стала отчитывать за то, что не платит он гонорар одной молодой сотруднице за статью в «Былом». Щеголев стал жаловаться на дела. «Хорошо, я дам вам взаймы три рубля», — сказала знакомая, желая уязвить прибедняющегося. «Вот спасибо!» — ответил Щеголев спокойно. Он зарабатывал ухватисто, не стесняясь тем, что ученый и профессор… Но Щеголеву прощалось многое за талант, за классическую «Дуэль и смерть Пушкина», за монументальность фигуры, за смелость. Рассказывали с восторгом, как за ужином, раздраженный площадной бранью одного писателя, он встал и обрушился на скандалиста всем своим ростом и дородством, подмял под себя, как медведь, и основательно поучил… С «серапионами» («Серапионовы братья» — литературное объединение, основанное в 1921 году при петроградском Доме искусств. — А.Е.) отношения у него были сложные, он, рассчитываясь за книжки, которые издал у себя, учел ужины, которыми угощал их в шашлычной. Они хохотали, но не обижались.
Согласитесь, что такая характеристика стоит больше, чем сухой пересказ литературных и ученых успехов любого деятеля отечественной культуры.
Э
Эккермановы
Приобщиться к славе великих — дело тонкое, и дается оно немногим. Кого можно вспомнить из людей, прославившихся за счет известных мастеров слова за последнюю сотню-другую лет? Маковецкого, ходившего по Ясной Поляне, наступая на босые пятки Льва Николаевича Толстого, и писавшего свои «Яснополянские записки». Из недавних — Александра Гладкова, конспектировавшего мысли и слова Пастернака и издавшего их впоследствии отдельной брошюрой. Был кто-то, секретарствовавший у Франса, — к сожалению, не помню имени, — и написавший книжку «Анатоль Франс без халата». Были Вера Муромцева и сын Лескова Андрей.
Но самым главным, самым помнимым, переиздаваемым и читаемым остается, несомненно, Иоганн Эккерман, вернее — его «Разговоры с Гете».
Эккерман был человеком настойчивым. Очень долго он подбирался к классику, сам будучи по сути никем, всего лишь скромным почитателем и читателем. Папаша Эккермана был коробейником, сам он был пастухом, солдатом, военным писарем и чуть-чуть поэтом. Первый поход Эккермана в Веймар окончился неудачей. Гете как раз был в отъезде, а может, делал вид, что в отъезде, таким способом ограждая себя от назойливых толп паломников.
Тогда Эккерман предпринимает следующий тактический ход, а именно: подготавливает собственноручно сочиненную рукопись, называет ее «Мыслями о поэзии», наполняет ее исключительно ссылками на Гете и посылает в Веймар.
И надо же такому случиться, что как раз в это время Гете позарез требовался помощник для подготовки и редактирования собственного собрания сочинений. Словом, выбор пал на Иоганна Петера Эккермана. Вот так историческая случайность сделала человеку имя.
Надо сказать, несмотря на мои иронию и сарказм по отношению к личности сочинителя, эккермановские «Разговоры с Гете» — чтение действительно занимательное. Наверное, энергетика всякого великого человека передается и на его окружение. И независимо от способа передачи — в виде ли дневника или мыслей, записываемых по ходу дела кем-либо из этого окружения, — книга о таком человеке сама есть аккумулятор энергии и благотворно действует на любого, кто способен ее вдумчиво прочитать.
Эренбург И.
В конце 1960-х — начале 1970-х годов самой популярной и дефицитной книгой в среде интеллигенции города Ленинграда были мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Это понятно: страна в то время резко сменила курс с политики хрущевских разоблачений на брежневский откат к сталинизму, а «Люди, годы, жизнь» были памятником эпохи оттепели с ее резким антикультовским пафосом и массой разоблачительных материалов. В книжном виде на ту пору мемуары были изданы всего дважды — отдельное совписовское издание в трех томах и несколько томов в худлитовском Собрании 1964 года, — и других изданий не предполагалось. У меня был (есть и сейчас) трехтомник уменьшенного формата, который я проработал с карандашом в руке. Всё, что касалось сталинских репрессий, я помечал на полях чертой. Забавная характеристика времени: когда мемуары с этими моими пометками взял у меня почитать знакомый (имени не упоминаю), то сразу же мне их и вернул — видимо, боялся, что кто-нибудь увидит пометки, сочтет их сделанными его рукой и настучит в органы.
Еще мне памятно предисловие Ильи Эренбурга к изданному в Кемерово в 1966 году «Избранному» Исаака Бабеля. Там впервые акты сожжения в Советском Союзе конца 30-х годов репрессированных книг были приравнены к аналогичным сценам на площадях фашистской Германии.
Естественно, не всё, написанное Ильей Эренбургом, останется в вечности. Многие из его романов читать сейчас, мягко говоря, скучновато. Хотя в свое время (двадцатые годы) сочинения его гремели по всей России — правда, и критика секла писателя почем зря, что, впрочем, не сильно отразилось на его успешной во всех смыслах карьере.