Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов
Шрифт:
Он прочитал много книг, много хороших книг, а человек, прочитавший много хороших книг, ни на какую кривую дорожку не съедет. Что там ни говори.
Как христиане меряют свою жизнь по Евангелию, так и хороший человек меряет шаги своего сердца по хорошим книгам.
Настоящее пространство жизни — это книга.
Книга всегда больше жизни. Всё меньше книги — жизнь, вселенная, солнце. Даже сам человек.
Вначале была Книга, — сказал великий писатель Бог.
Русский, не прочитавший «Капитанскую дочку», — это русский дурак.
Русский, не прочитавший «Приключения Гекльберри Финна» и «Трех
Я не говорю о том, что такого человека и близко нельзя подпускать к литературе — даже корректором.
Но я утверждаю, что такой человек — тайный, если не явный нацист. Во всяком случае, если, не дай Бог, до власти дорвется паучья свора русоволосых чернорубашечников, выбор этого человека будет ясно какой. И свой выбор он оправдает любовью к родине. Это он-то, не прочитавший «Капитанскую дочку»!
Вера есть облечение плотью вещей невидимых.
Неверие, к сожалению, тоже.
Абсолютная вера и абсолютное неверие приводит к одинаковым результатам.
В Германии начала века кто верил, что будет с ней в середине 30-х? Не верили. Нипочем не верили. И неверие обросло плотью.
Говорят: «Фашизм не пройдет!». Говорят: «У нас в России такого не выйдет. Мы же сами их били на Волге». А верно ли, не пройдет?
Давайте лучше верить в то, что пройдет. В то, что наши дети, десятки из тысяч наших детей, которые останутся живы, смоют пыль со своих сапог в теплых волнах Индийского океана.
Давайте верить и делать все, чтобы эта вера не обросла плотью.
И читать. Читать хорошие книги. И чтобы дети наши эти книги читали.
Давайте выпьем за умную, хорошую книгу!
Помянем Аркадия Натановича, доброго человека.
Дюма А.
— Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, — передает Панаева сетования Тургенева в одной из его бесед с Некрасовым, — разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?
— И нас бог не обидел, Тургенев, — заметил Некрасов, — для русских Гоголь — Шекспир.
Тургенев снисходительно улыбнулся и произнес:
— Хватил любезный друг через край! Ты сообрази громадную разницу: Шекспира читают все образованные нации на всем земном шаре уже несколько веков и бесконечно будут читать. Это мировые писатели, а Гоголя будут читать только одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет и знать даже об его существовании!
Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:
— Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их жалкое существование кратковременно и бесцветно! Право, обидно: даже какого-нибудь Дюма все европейские нации переводят и читают.
Конечно, в этих словах обида звучит не за Гоголя В основном, Тургенев жалеет себя, жалеет ту выгоду, которую он мог бы иметь, переводись его сочинения на европейские языки, жалеет об упущенной мировой славе и малой вероятности ее в будущем…
Беседа эта происходила в 1852 году, а ровно через шесть лет этого «какого-нибудь» Дюма по приезде его в Россию те же самые литераторы едва не на руках носят.
Многие и сейчас, и раньше задаются и задавались вопросом: как
Привожу для сомневающихся умов выдержку из той же Панаевой:
Я полюбопытствовала узнать у секретаря — правда ли, что Дюма последние свои романы заказывал писать другим, маленьким литераторам, а сам только редактировал их.
— О нет! Когда я вел переговоры с ним о поступлении к нему секретарем, то имел счастье видеть, как он сочиняет свои романы. У него в загородном доме большой кабинет, он то ходит, то ляжет на турецкий диван, то качается в гамаке, а сам все диктует и так скоро, что его секретарь едва успевает писать. Я видел рукопись; в ней ничего нельзя понять; для сокращения вместо слов поставлены какие-то знаки. Секретарь испишет лист и бросит его на стол другому секретарю, который должен переписать, превратить знаки в слова. До дурноты доводит их мосье Дюма работой, встает сам рано и до двенадцати часов не дает передышки — все диктует; позавтракают, опять за работу до шести часов. И как только у мосье Дюма хватает здоровья! Ведь он каждый день обедает с компанией, потом едет в театр, потом ужинает до рассвета. Удивительный человек!
Когда Добролюбов однажды полюбопытствовал у Панаевой: «Что за личность Дюма?», та ему ответила так: «Интересного ничего не могу сообщить о нем». — «Однако какое он сделал на вас впечатление?» — не отступался от вопросов демократ-критик. «Он произвел на меня одно впечатление, что у него большой аппетит и что он очень храбрый человек», — сказала Панаева. «В чем он проявил свою храбрость?» — продолжал допрос Добролюбов. «Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей, — все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно иностранцу, отроду не пробовавшему таких блюд…»
Е
Exegi monumentum
Идея коллекционировать памятники возникла не у меня. Ее подарил мне мой приятель Юра Степанов, когда мы вместе путешествовали по Вологодчине. Не тайна, что в советские времена в каждом городе, городке и поселке, в каждой местности нашей обширной страны непременным и классическим украшением были памятники Владимиру Ильичу Ленину. И чем больше и богаче был населенный пункт, тем обильней и монументальней устанавливались в нем памятники вождю. Это было мерилом любви народной и духовного полета администрации.
Плыли мы по реке Сухоне. Через Тотьму, Великий Устюг, мимо мертвых обезлюдевших деревень, останавливаясь у каждой пристани, чтобы взять на борт теплохода какого-нибудь дядьку с аккордеоном или выпустить на деревянный причал двух-трех школьников, возвращающихся из школы. Сухона — река медленная. Мы тоже никуда не спешили Устав прохлаждаться на палубе, сходили где-нибудь в Тотьме и оставались там до ближайшего теплохода, изучая местные нравы и загорая на речном бережку.
Целью нашего путешествия была Северная Двина. Мы рассчитывали добраться до Котласа, а оттуда плыть на Архангельск.