Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
Прибежала мама, заглянула в «Хижину», спросила:
— Ревела? Ну, правильно. Я тоже была вся зареванная, когда ее читала Только я читала сидя, а не стоя, и не голая, как ты, а одетая.
Она потерла мне ушибленную ногу, дала сухую рубаш-ку, укрыла одеялом.
— Ну, что будем делать с девчонкой? — спросил папа.
Я решилась и сказала:
— Будем давать девчонке капельку читать перед сном.
Папа и мама переглянулись.
— Полчаса,— сказал папа.— Пускай ложится на полчаса позже.
— Но отрывать полчаса у сна...— начала было мама.
— Ничего. Только чтобы книги были настоящие,— сказал папа.
И начались мои счастливейшие часы перед сном.
Сколько я перечитала за эти получасы! «Детство и отрочество» и
Кроме папы и мамы, еще один человек был причастен к этим моим счастливым минутам — дед Иван, мой «крестный», как он сам себя в шутку называл. Иван Николаевич Власов. Партийная его кличка была Туляк, родители мои иногда так и звали его Туляком, и он это очень любил. Приходил он к нам чуть ли не каждый день, как совершенно свой человек. Я знала его всего — от старой серой тужурочки до суконных стариковских сапог — единственно для него возможных, потому что в ссылке он навсегда застудил ноги. И запах его трубки и его хриплый, будто насквозь продымленный бас.
Это Туляк научил меня читать и тоже носил мне книги, подарил первую в моей жизни пластинку «Щелкунчика» и сказал, что музыка для человека, пожалуй, даже важнее чтения. Часто я вспоминала потом эти слова!
Вот эти три человека — мама, папа и Туляк — стояли у моих «истоков» и старались, чтобы я была счастливой. Я и правда была очень тогда счастливая, но никак этого не сознавала.
Письмо двенадцатое
Бам-бам-бам!
Что это такое?
Это наш «воскресный благовест». Мы просыпаемся утром выходного под такой благовест: Сергей Данилович бьет суповой ложкой в медный таз для варенья. Выходной! Наш день! День, когда нам принадлежат и мама-Ду-ся, и Сергей Данилович, и вообще весь мир! Это у нас с тобой было тогда такое ощущение.
Мы в пять минут умываемся и одеваемся. Мы готовы и выступаем в поход. Это уж не семья, а целая организация — так шутит мама-Дуся. Впереди — мы с рюкзаками, позади — мама-Дуся с этюдником и Сергей Данилович с планшетом, в котором, мы это знаем, лежат старые карты и гравюры и схемы. Из рюкзаков потрясающе пахнет пирожками и жареной курицей. Ох, как бы я сейчас набросилась на эти пирожки, на эту курицу! Кажется, ела бы и ела, пока не останется даже косточек. А ведь передо мной лежит лакомство — две черные-пречерные лепешки не то из картофельных очисток, не то из макухи, да и те Коля сунул мне потихоньку от своих, и я уверена, что это его порция.
Но не хочу сейчас об этом.
И вот мы идем по уже просохшей, серо-черной дороге, на которой выдавлена узорчатая прошлогодняя колея. Вон оно, Полтавское поле, уходящее за горизонт, уже зеленеющее острыми язычками травы, среди которой сияют первые одуванчики. А как пахнут трава и земля! Мы балдеем и от простора, и от запахов, мы бегаем, как шалые щенята,, мы закидываем головы и ищем в небе первого жаворонка. А жаворонок — вот он, кувыркается, плещется в океане, пьет эту синь, и кажется, что она переливается, журчит у него в горлышке — такая счастливая, синяя его песня.
Сергей Данилович такой же, как мы, шалый и веселый, у него блестят глаза, он сбрасывает пиджак и расстегивает воротник рубашки, чтоб быть ближе к этой шири, к солнцу, к весне. Ему не терпится поскорее добраться вон до тех холмов, где двести тридцать лет назад были петровские редуты. Сергей Данилович подымается на холм.
— Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества. Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, за род свой, за Отечество... А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего!
Мы смеемся и громко аплодируем, но каждого из нас трогают
Мы уже все-все знаем о двадцать седьмом июня тысяча семьсот девятого года. Знаем, как были одеты преображен-цы и семеновцы, мы повторяем с оообым удовольствием старинные слова «фузея», «багинет», «палаш». Сергей Данилович поддает нам жару:
— Вы, ребята, только представьте себе: под вашими ногами та самая земля, откуда пошла слава России. И ваш Остап тут сражался, и, наверное, мой прапрадед Симеон Гайда. Изменник Мазепа обещал Карлу Двенадцатому, что на Украине к нему перейдут казацкие полки и он сможет тогда взять Москву. Но расчеты Мазепы рухнули — Украина не пошла за ним, народ подымался на борьбу с врагами, и Карл бесплодно растрачивал свои силы, в то время как русская армия все пополнялась и крепла. И вот весной тысяча семьсот девятого года шведская армия подошла к нашей Полтаве и попыталась взять ее штурмом. Гарнизон в Полтаве был маленький, но на помощь пришли вооруженные полтавчане. Они отбили все приступы шведов и продержались до прихода главных русских сил.
— Молодцы полтавчане! — орем мы.— Орлы наши предки!
— Эй, потомки, нельзя ли потише? — унимает нас мама-Дуся.— Даже птиц всех распугали.
— Не мешай им, Дуся, пускай поорут на воле. Это у них от здорового патриотизма.
— Вот это да! А разве бывает нездоровый патриотизм? — наскакиваешь ты на отца.
— Два — ноль в твою пользу,— признает Сергей Данилович.— Посрамил меня, сынку мий. Патриотизм — всегда здоровое и нормальное человеческое чувство.
Розоватый гранит обелисков. Теплая земля. Золотистая дымка пыли над далеким уже городом. Что-то глухо рокочет вдали. Гроза? А может, выстрелы? Мы уже видим, явственно видим перед собой две могучие армии, которые выстроились лицом к лицу у Будищенского леса. Несут на носилках раненного накануне Карла. Над ним колышется серовато-зеленое полотнище знамени, перекрещенное золотыми ветвями и лентами с надписью: «Не знает заката». А рядом с нами на белом могучем коне сам Петр в Преображенском мундире с трехцветным шарфом, в пробитой пулею треуголке. Нам даже кажется сейчас, что Сергей Данилович похож немного на Петра. И рост у него дай боже!
— Вот здесь, рядом с нами, был решающий бой. Карл первым начал сражение и прорвался к центру русских войск. Но Петр ввел в бой резервные батальоны и опрокинул врага. Около трех часов длился этот бой и окончился полным поражением шведов. Они бежали, оставив многих своих полководцев в руках русских. Лучшая в Европе армия, которая не знала еще ни одного поражения, потерпела здесь, у Полтавы, невиданный разгром.
Так говорит Сергей Дадилович и вынимает карты и гравюры и показывает нам, где именно стоял Петр и где шел бой. И мы уже не орем, не бесимся, а стоим тихие и торжественные. Нам хорошо, мы немного гордимся тем, что стоим здесь, а ты еще горд потому, что тебя зовут Гайда и ты родился в Полтаве и, может быть, потомок тех самых победителей.
Пожалуйста, пожалуйста, я тебя прошу, не удивляйся, что я так подробно, чуть ли не с историческими цитатами вспоминаю наши походы. Мне это так нужно сейчас, понимаешь?! Ну, да что тебе объяснять, ты же помнишь тот день, когда в Полтаву вошли немцы. Мы стояли тогда с тобой за закрытыми ставнями в комнате и смотрели в щелку на них, и такая была страшная в нас тоска! А ма-ма-Дуся подошла сзади и шепчет:
— Не может быть! Не может быть! Нельзя поверить!
И ты тогда вытащил из шкафа какой-то исторический справочник и громко прочитал нам то место, где говорится: «Шведская армия, не знавшая ни одной неудачи, вступив в единоборство со сражавшимися за родную землю русскими солдатами, потерпела полнейшее поражение, которое привело Швецию к упадку». Помнишь? И почему-то это нас успокоило немного; во всяком случае, мы пришли в себя. Но это я отвлеклась. Мы сидим, все четверо, неподалеку от шведской могилы. Я развязываю рюкзак и с вожделением заглядываю в него, а ты ворчишь: