Книжная лавка близ площади Этуаль
Шрифт:
– Хочу поздравить тебя сегодня, - начала она, как только они уселись за столик и разлили вино по бокалам.
– Наконец-то я тебя освобождаю, Дени. Освобождаю от себя, от своего присутствия, от своих наездов. Подумай, какая радость: ты избавляешься от необходимости видеться со мной, терпеть все мои глупости, мои выходки, мой отвратительный характер! Ну, радуйся же, смейся, Дени! Послушай, теперь, когда уже все позади, сознайся: тебе было здорово противно водиться со мной?
– Ничего не понимаю!
– Даня и правда не понимал.
– Зачем
– О небо, а я еще считала этого парня умным!
– комически всплеснула руками Николь.
– Ну как ты не понимаешь, я же тебе все ясно сказала. Я уезжаю, Дени. Уезжаю насовсем, взаправду, навсегда.
Николь залпом выпила свой бокал. Глаза у нее были совсем шальные.
Даня все не верил.
– Уезжаешь? Что это тебе вздумалось? Это глупо, Николь, честное слово, глупо. Байяр хотел доложить о тебе командованию. Ты так хорошо работала с Байяром, со всеми нами... А это дело с тюрьмой - ведь это ты его провела, если говорить правду. Ты шутишь, Николь. Скажи, что шутишь!
– Шучу ли я, шучу ли я?..
– запела Николь.
– Нет, мой храбрый маки, мой пират, я не шучу. Меня вызывают. Я, видишь ли, важная, незаменимая персона. Сопротивление без меня погибнет, увянет, перестанет существовать... Гюстав пишет, я нужна им для большого дела. Кажется, что-то вроде шифровок. Словом, я должна ехать. И моя дорогая, уважаемая сестрица тоже считает, что там я буду более на месте, чем здесь.
Даня начинал верить. Ему сделалось не по себе: Николь, Цапля Николь, вправду уезжает? Как же так?
Николь испытующе смотрела на него.
– Кстати, еще новость: Жермен и Гюстав женятся. И очень скоро.
– Когда же?
– машинально спросил Даня. Мысли его были далеко.
– Как только бошей вытурят из Парижа. В первый же день Победы.
– Ага, значит, и ты теперь поверила в близкую победу, - обрадовался Даня.
– А помнишь, в тот день, когда мы с тобой бродили по Парижу, ты еще сказала...
Черт! Даня готов был откусить себе язык. И дернуло же его заговорить о той прогулке!
Николь схватила его руку горячей рукой:
– Ты помнишь ту прогулку, Дени? Ты ее запомнил?
– Ну конечно, Николь. Это была чудесная прогулка. Только потом - этот красный переплет...
– Послушай, Дени, тебе будет жаль, если я уеду? Только говори мне чистую правду: тебе будет жаль?
– Конечно, Николь, - опять как можно естественнее сказал Даня.
– Мне будет очень не хватать тебя.
Николь нервно скручивала салфетку. Точно выжимала ее.
– Послушай, Дени, если тебе правда так жаль и ты не хочешь, чтобы я уезжала, ты скажи. Может, я как-нибудь сумею устроиться. Напишу Гюставу, что я и здесь могу работать, быть полезной. Словом, останусь.
Она смотрела на Даню не мигая. "Скажи, ну скажи, чтобы я осталась!" приказывал, требовал, молил ее взгляд.
Нет! Нет, как и тогда, в Париже, Даня не мог лгать Николь. Не мог. Не хотел.
– По-моему,
– По-моему, следует ехать, если так велит Гюстав. Ведь ты и в самом деле отлично работаешь, Николь. Ты такой хороший товарищ. Мы с тобой так дружили, так слаженно действовали...
– Он ненавидел себя в эту минуту. Ненавидел свой тон, свои слова.
Николь отбросила салфетку.
– Ты прав, как всегда, Дени.
– Голос ее звучал чуть насмешливо.
– Я поеду. Ты дал мне хороший совет. И мы в самом деле были славными товарищами. Жаль, что расстаемся мы насовсем.
Сейчас Николь казалась спокойной. Как садик мадам Риё. Как бронзовая фигурка в траве.
– Но почему насовсем, Николь? Вот кончится война, и мы увидимся. Ты приедешь к нам в Полтаву или я - в Париж.
– Ты сказал "к нам"? К кому?
Даня чуть отвернулся. Невыносимо было смотреть на Николь.
– К нам, в наш полтавский дом.
Николь немного помедлила.
– У меня для тебя что-то есть, Дени. На память. Вернее, не тебе, а той девочке, о которой ты мне рассказывал. Лиза - так ведь ее зовут?
– Так, - пробормотал Даня.
– Вот, возьми.
– Николь сняла с шеи воздушную голубую косынку.
– Ее носила моя мать. Это самое дорогое, что у меня есть. Отдай ее Лизе, Дени.
– Но зачем же...
– начал было Даня.
Николь его удержала:
– Не отговаривай меня, Дени. Я хочу послать Лизе самое свое дорогое. Мы же с ней ровесницы, и у нас... у нас...
Николь угловато взмахнула рукой и, не договорив, выбежала из сада.
Даня не видел, когда именно Тото увез ее на поезд Тулуза - Париж. Через Бриё.
9. ОН СТАНОВИТСЯ ВЗРОСЛЫМ
На первый взгляд это было совсем не похоже на полтавскую весну и все-таки похоже. Похоже - шумной возней птиц в кустах, острыми пиками новой травы, пронзающей прошлогодний прелый лист, потемневшими, точно потными стволами дубов и тополей, всем могучим, сладким, победным дыханием земли. Не похоже - колючей цепкой зеленью роз, вьющихся по стенам старых домов, струистой лиловой дымкой над горами, пеной боярышника на дорогах, а главное, виноградниками. Вчера еще голые, корявые, как пальцы ревматиков, лозы вдруг, в одну ночь, выпустили скомканные матерчатые листы и пошли волнистым изумрудным морем скатываться с гор и холмов.
Никогда еще не соприкасался Даня так близко с природой, никогда еще не ощущал так сильно и так зримо каждый, даже самый маленький шажок весны. И эта близость делала его по-звериному чутким, зорким, восприимчивым. Природа была под руками, под головой, на уровне его глаз, рта, носа. Все пять его чувств были настороже, готовы вобрать в себя то новый запах, то ворсистость первого листа, то горьковатый вкус салата из одуванчиков, который приготовлял к обеду бывший повар Вино. Даня со смехом уверял Костю-Дюдюля, что у него прорезалось шестое чувство: "Назовем его чувством природы. Оно у меня сейчас работает вовсю".