Княгиня Екатерина Дашкова

Молева Нина Михайловна

…Опять не спится. Это все цесаревна. Как она расплакалась, когда я сказала о подозрениях, которые над ней тяготеют. Это не могло быть лукавством. Она все время повторяла, как обижаю я ее своей подозрительностью, что она так счастлива при моем правлении, так желает мне благоденствия и долголетия. Да нет у меня никакой подозрительности. С чего бы? Это все Остерман и Головкин Бог весть какие страшные вещи о ней говорят. Все твердят, что ее надо остерегаться. Остерегаться! Да ей при такой красоте, акромя туалетов да танцев, ничего в жизни и не нужно. Ночь напролет протанцует, а утром раздвинут занавеси на окнах, а она одна как розан, будто только с постели встала, ключевой водой умылась. Зальется

смехом, завидки берут. Ни забот, ни дел. Знай со своим певчим нянчится. А Разумовский, Остерман сказывал, и грамоте-то не знает, лыка, как говорить начнет, толком не вяжет. И то правда, не в книгах счастье. Линар до книг тоже не большой охотник. Вслух читать начнем, задремывает. Пьесы декламировать перестал. Изменился граф. Или нет? Обстоятельства изменились, вот он и робеет. Что это за шум? Словно люди идут. Каблуками стучат. Не может быть. Да нет, голоса слышны. Разговаривают. Сюда идут? Крикнул кто-то. Не солдат ли на часах? Двери отворяют. Принц! Да проснитесь же, принц, проснитесь!

— Принцесса Анна Мекленбургская и вы, принц Антон-Ульрих Брауншвейгский, арестованы. Одевайтесь и следуйте за нами.

— Арестованы? Что значит арестованы? Это я, принц-регент? Чьим именем, позвольте узнать?

— Именем императрицы российской Елизаветы Петровны.

— Послушайте, Лесток, но это же бред!

— Да, моим именем, принц. Отныне отеческой державой правлю я, Елизавета Первая. Справедливость восстановлена. Заберите их, камер-юнкер Воронцов. Им не обязательно одеваться в придворное платье. Платье официального выхода им более никогда не понадобится.

— Елизавета, но вы сегодня вечером сами мне клялись в верности, и я не дала вам упасть мне в ноги…

— Я не собираюсь с вами разговаривать, Анна, и впредь извольте обращаться ко мне по императорскому титулу. Передайте мне ее сына, Шувалов. Младенца мы тоже заберем с собой.

— Не моего сына — императора всероссийского Иоанна Шестого, цесаревна! Не забывайте об этом. У вас нет права на императорский титул — его носит этот мальчик.

— О нет, я этого никак не забуду. Бедное дитя, тебе придется, несмотря на крики твоего отца, провести всю свою жизнь вдали от дворца, разделяя участь родителей. О твоей судьбе можно только пожалеть, но помочь тебе никто не в силах. Вы забрали арестованных, Воронцов? Шувалов, захватите и другого ребенка. Почему он так кричит? Его уронили? Ну так заставьте его замолчать!

— Ваше императорское величество, не тратьте более времени. Вам следует поспешать к преображенцам принимать присягу на верность гвардии.

— Благодарю вас, Лесток. Ваше напоминание как нельзя более кстати. Надеюсь, преображенцы нам будут рады.

— Будьте прокляты вы все и ты, обманщица!

— Это смешно, принцесса. Надо уметь проигрывать.

— Кричите все: виват императрица Елисавет! Виват! Виват! Виват!

Франция. Версаль. Людовик XV, кардинал Флёри.

— И все-таки Елизавета выиграла. Это великолепно.

— С точки зрения политических интересов Франции, сир…

— Монсеньор. Я прошу пощады — дайте мне хоть несколько минут без политических затей. Меня приводит в восторг моя несостоявшаяся королева. Теперь нам остается заискивать перед ней.

— Несомненно, де Шатарди и Лесток сделали свое дело, сир.

— Полноте, монсеньор. Если даже с их стороны и последовала какая-то подсказка, решение принимала сама Елизавета, и надо отдать ей справедливость, с решительностью зрелого мужчины. Как там развертывались события, у нас есть более подробные сведения?

— Трудно судить об их полноте. С момента переворота Михаил Воронцов как будто избегает общения с нашим министром и, во всяком случае, противится откровенно дружеским контактам. Он, если хотите, сир, словно вырвался из своего кокона, подобно Елизавете.

— Это свидетельствует о его уме, в котором, помнится, вы и так не сомневались, монсеньор. Но не испытывайте моего нетерпения.

— К прежде бывшим донесениям мне остается добавить, что арест правительницы и ее семейства состоялся в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое ноября семьсот сорок первого года. В ту же ночь гвардейцы присягнули дочери Великого Петра, а к утру по приказу Елизаветы были арестованы все советники правительницы: Головкин, Остерман и даже лишенный милостей принцессы фельдмаршал Миних. Утром двадцать пятого был издан манифест о восшествии на престол.

— Можно подумать, что окружение Елизаветы продумало заранее все подробности операции.

— Судя по досадливым оборотам в депеше министра, руководителем операции была сама Елизавета, а ее правой рукой — Михаил Воронцов. Императрица, несомненно, обязана ему очень многим.

— Но дальше, дальше!

— Дальше, двадцать восьмого, последовал манифест об отправке всей Брауншвейгской фамилии из России. Семейство правительницы вместе с маленьким императором Иоанном было отправлено двенадцатого декабря в Ригу. Но когда кортеж достиг Риги, императрица изменила свое первоначальное решение и оставила Брауншвейгскую фамилию под арестом в Риге. Шатарди уверен, что это временное пристанище узников и для них будет найдено более удаленное и безопасное, с точки зрения общения с иностранными державами, место ссылки. Единственное проявленное Елизаветой снисхождение свелось к разрешению фрейлине Юлии фон Менгден разделить судьбу своей повелительницы.

— Но там ведь готовился какой-то своеобразный любовный треугольник, связанный именно с этой фрейлиной. И вообще, куда делся приобретший такое исключительное влияние граф Линар? Вена успела его отозвать?

— О нет, сир, графа Линара просто покинула удача. Он действительно решил сочетаться браком с фон Менгден и поступить на русскую службу, для чего поехал получать увольнение. Увольнение он получил, но на обратном пути в Россию узнал о произошедшем перевороте и, естественно, больше в Петербурге не объявился.

…Себе не верю: неужто свершилось? Неужто нет больше цесаревны-бесприданницы, но ее императорское величество императрица всероссийская? И так уже до конца? Только чтоб конец этот наступил не скоро, очень не скоро. Все теперь спины гнут, благоденствия желают, заискивают. Так и быть должно. Главное, обиженных всех вернуть, обласкать, чтобы все поняли: Елизавета не Анна Иоанновна. От Елизаветы — милость, добро. И деньги. Много денег. В казне, думать надо, на всех хватит. Сантия вернуть, живописцев Ивана да Романа Никитиных. Лучше Ивана никто персоны моей не писал. И голубчика моего Алексея Яковлевича. Где-то он? Жив ли? Каков ни стал, вернуть в Петербург со всеми почестями! Офицера послать — пусть всю Сибирь объедет, до Камчатки доберется, только бы сыскал. Непременно сыскал. Мавра за руки хватает: мол, Разумовскому неприятно будет. А коли и будет, вытерпит и виду не подаст. Императрица не цесаревна, около нее только верноподданные. Долгоруковых вернуть. Государыней невестой самой заняться — замуж с приданым выдать. И детками Артемия Волынского — Воронцов не раз и не два о них напоминал. И самого Михайлу Ларионыча устроить. А как же! Его, голубчика, прежде всех…

— Михайла Ларионыч, не обессудь, не могла тебя раньше принять — дела. Ты садись, разговор у нас будет непростой. Пожаловали мы тебя в камергеры.

— Ваше императорское величество, вы можете располагать моей жизнью и смертью. Из ваших сиятельнейших рук любая награда вдвойне ценна и превосходит мою ничтожную службу.

— Погоди, камергер Воронцов, не торопись. Пожалован ты и в генерал-поручики, и в лейб-кампании поручики.

— Ваше императорское величество, я не нахожу слов…