Княгиня Монако

Дюма-отец Александр

— Его определил ко мне господин де Шодбон, и я не смею его прогнать, опасаясь, как бы Шодбон не расстроился. При этом у пажа множество других недостатков: он ссорится с лакеями господина де Рамбуйе и даже с его конюшим; не далее как вчера оба явились ко мне в разгар спора. «Госпожа маркиза, он мне угрожал». — «Может, вы еще посмеете утверждать, что я вас ударил?» — «Нет, ибо как только вы мне показали кулак, я немедля извлек…» — «Правда, госпожа маркиза, — подтвердил конюший, не лишенный остроумия, — он тотчас же извлек, но после немедля вставил».

Мадемуазель Поле едва не упала, слушая эти варваризмы. Вне всякого сомнения, Мольер был осведомлен об этой истории, когда он сочинял «Ученых

женщин», а мадемуазель Поле, прекрасная львица с рыжей гривой, послужила ему прообразом для «Смешных жеманниц». Она слыла когда-то первой красавицей, но мне не довелось увидеть ее молодой. Я могу лишь утверждать, что от этой рыжей исходил такой дух, что даже все туалетные воды королевы Венгерской не сумели бы его заглушить.

У мадемуазель Поле, которую на языке жеманниц звали Парфенией, подобно тому как Вуатюр величал ее львицей, был превосходный голос. Она так дивно пела, что как-то раз у одного из источников в Рамбуйе нашли двух соловьев, которые, как говорили, умерли от зависти после того, как они ее услышали. В ту пору подобная лесть была в ходу и, хотя все знали, чего она стоит, люди дружно осыпали друг друга комплиментами.

Мадемуазель Поле почти все свое время проводила во дворце Рамбуйе, обитатели которого были очарованы моим отцом — они любили его именно за то, что он нисколько не был на них похож. Я же сблизилась там с малышкой де Монтозье, дочерью знаменитой Жюли д'Анженн (ныне эта женщина, ставшая герцогиней д'Юзес, являет собой образец благочестия и добродетели, как ее мать и бабушка). Правда, она не столь образованна и несколько чаще изъясняется на языке простых смертных. В то время она была хорошенькой девочкой, ум которой уже проявлялся в ее метких замечаниях. Помнится, на сей раз малышка заявила г-же де Рамбуйе с глубокомысленным видом:

— Раз уж мадемуазель де Грамон здесь, бабушка, не угодно ли вам побеседовать в этот час о государственных делах?

Она очень забавно повела себя с г-ном де Грассом, которого называли на этом невероятном языке карликом принцессы Жюли. Этот человек держал у себя лиса, которого принесли однажды г-ну де Монтозье; как только малышка заметила зверя, она немедленно прикрыла рукой свое жемчужное ожерелье. Когда у девочки спросили, чем вызван такой жест, она ответила:

— Это от страха, как бы лис у меня его не украл: в баснях Эзопа они такие хитрые!

— Послушайте, — спросила тетка малышки, — вот хозяин лиса, каким он вам кажется?

— Он кажется мне еще более хитрым, чем лис.

— Поистине так, мадемуазель! И все же я недостаточно хитер, чтобы знать, как давно вашу большую куклу отняли от материнской груди. Не могли бы вы мне это сказать?

— А вас самого давно ли? Ведь вы ничуть не больше ее. Эти остроты пересказывали даже в покоях королевы; тем не менее эта девочка мне по-своему нравилась — она была гораздо некрасивее меня. Мы редко встречаемся с тех пор, как стали взрослыми. Я полагаю, что она теперь уже не столь умна, как прежде. Мы бывали вместе в гостях у всех знатных особ Парижа после памятного бегства королевы и кардинала, в первую очередь у г-жи де Лонгвиль — я сидела у нее часами, и, по ее словам, она оказывала мне честь, допуская меня на свои собрания. Было удивительно видеть, как она приказывает, отдает распоряжения, отсылает вельмож, председателей, горожан, соблазняет г-на де Ларошфуко, держит в узде коадъютора, плетет интриги против двора, вымешает свою ярость на господине принце, угрожая ему, и ублажает господина принца де Конти. Что касается г-на де Лонгвиля, ему оставалось лишь следовать за ней — он и не думал противиться ее воле.

Между тем, как утверждали триолеты, г-н д'Эльбёф и его ребята едва не оставили герцогиню с носом, и, если бы не

я, Фронда приняла бы иной оборот. Именно об этом я собираюсь рассказать, прежде чем покончить с общественными событиями и перейти к моим личным делам. Отец одновременно следил за тем, что происходило в Париже и Сен-Жермене; с присущей ему гасконской проницательностью он догадывался или был осведомлен обо всем, что здесь творилось: о планах коадъютора, о замыслах кардинала — словом, обо всем. Он не упускал из вида людей, их речи, письма и даже намерения. В тот день, когда господа д'Эльбёф покинули двор, отец тут же об этом узнал и принялся шпионить за их друзьями, покровителями и подопечными. Больше всего он остерегался аббата де Ларивьера — человека, слепо преданного Месье, одного из тех низкопробных интриганов, которых во Фронде было Предостаточно; этот человек желал сделать все и не делал Ничего; он почитал за счастье ссорить других и, подобно своему повелителю, подобно моему отцу и господам д'Эльбёф, — словом, подобно всем остальным, всегда был готов на мелкое предательство, поданное в красивой одежке, чтобы придать ему видимость преданности человеку или идее.

Благодаря бдительности отца появилась возможность снять копию с письма г-на д'Эльбёфа этому плутоватому аббату; данное письмо сильно компрометировало его автора перед сторонниками Парламента и полностью отвечало замыслам коадъютора в отношении господина принца де Конти, которого он решил сделать своим главным орудием не потому, что бедняга обладал личными достоинствами, а потому, что у него было громкое имя.

У отца был паж, верный товарищ Пюигийема, такой же умный, смелый и предприимчивый, как и мой кузен. Отец позвал к себе этого пажа и спросил его своим обычным насмешливым тоном, готов ли тот умереть без исповеди.

— Я бы предпочел располагать временем для встречи со священником, господин маршал, но в случае крайней необходимости я прочел бы «Отче наш» и «Аве», а также молитву моему святому заступнику — и вперед!

— Прекрасно, господин герой, я вами доволен. Вот в чем дело: зашейте эту бумагу в свой камзол, спрячьте в подошву ваших сапог или в плюмаж — куда вам будем угодно, а затем отправляйтесь к городским воротам, которые охраняют господа горожане, и попросите впустить вас в Париж, чтобы повидаться со своей госпожой, супругой маршала де Грамона. Вас обыщут с головы до пят и, если бумага не будет надежно спрятана, непременно повесят без лишних слов, будь вы даже столь же знатным, как король. — Я в этом не сомневаюсь, ваша светлость.

— И это тебя не пугает? Ты и вправду гасконец! Если тебя повесят, я скажу, что ты всего лишь глупец, и нисколько не стану о тебе жалеть; если же тебя не повесят, поезжай во дворец, отдай письмо моей супруге и попроси ее немедленно, но не прямым путем переслать его коадъютору.

— А что потом?

— Это уже не твоего ума дело. Прежде всего позаботься о том, чтобы тебя не повесили и чтобы ты благополучно добрался до цели; в настоящую минуту это самое главное и для тебя и для меня. — Надо ли мне сюда возвращаться, ваша светлость?

— Лишь после того как ты увидишь, какое действие окажет мое послание. Мне не стоит тебе этого говорить: если ты умен, то и сам все поймешь, и тогда удача тебе обеспечена. Бог хранит тех, кто хранит себя сам. Тебе также придется принять несколько мер предосторожности, чтобы вернуться. Этим славным парижанам не нравится, когда кто-нибудь пытается покинуть их славный город. Возможно, они выстрелят тебе вслед из аркебузы разок-другой, но я повторяю: гасконцу, и вдобавок незаконнорожденному, нет оправдания, если он позволяет, чтобы его отправили на тот свет квартальные надзиратели и командиры городской стражи. Молодой человек поклонился и сказал: