Княгиня Монако
Шрифт:
Месье, по своему обыкновению разносивший сплетни, подошел к нам с безудержным смехом, собираясь во что бы то ни стало рассказать нам очередную небылицу.
— Сударь, — теребила его Мадам, — мы выслушаем вашу историю, если она пристойна, в противном случае я не желаю ничего слышать. Гадкие истории не в моем вкусе.
— Речь идет о фрейлинах, снова о фрейлинах, не о ваших, а о фрейлинах королевы, и я отнюдь на это не жалуюсь: матушка перестанет мне твердить, что они развращаются только у вас.
— Которая же из святых королевы навлекла на себя гнев?
— Мадемуазель де Шемро; она вовсе не святая, и госпожа де
— Речь идет не об этих некоторых, а о многих других. Бюсси… по крайней мере, вы же не станете со мной спорить из-за этого человека? Так вот, Бюсси крался вдоль стен, пробираясь в святую святых, где почивает маркиза де Ла Бом или, быть может, госпожа де Монгла или, быть может…
— Быть может, кто-то еще или, возможно, никто. На Бюсси чересчур много наговаривают.
— Ах, сударыня, — возразил мой брат, — можно ли назвать это наговором? Бюсси пришел бы в отчаяние, если бы он знал, как вы его защищаете!
— Сударь, побыстрее заканчивайте свой рассказ, вас сейчас позовут, скоро ваш выход.
— Хорошо! Когда святой Бюсси, раз уж вы всех причисляете к лику святых, свернул в самый темный из всех коридоров, он увидел, что святая Шемро направляется в его сторону с маленьким фонарем, наполовину скрытым под полой ее накидки, и они едва не столкнулись лбами. Шемро — умная и весьма находчивая девица; надеясь, что ее не узнали, она быстро задула свечу. Бюсси же полностью преградил барышне путь и поклонился ей до земли, назвав ее по имени. «Сударь, — отвечала Шемро, сильно смутившись, — я шла… я искала…»
«Я понимаю, мадемуазель, — отозвался Бюсси с глубочайшим почтением, — но, ей-Богу, я бы не хотел потерять то, что вы ищете».
— Фу, сударь! — воскликнула Мадам. — Разве можно повторять такие глупости!
Тем не менее она разразилась смехом, привлекая к нам внимание. Все поняли, что принцесса старается раззадорить короля, либо показать ему, что ей нет никакого дела до того, смотрит ли он на нее, доволен ли он или раздосадован. Его величество продолжал танцевать паспье с мадемуазель де Севинье, впоследствии моей доброй подругой г-жой де Гриньян, изображавшей нимфу или наяду (я уже не помню точно); в ту пору она определенно была самой прелестной из юных барышень и впервые показывалась в свете, как и другие девицы ее возраста, но о ней уже много говорили.
Подобная сцена с участием короля, Мадам, моего брата и Месье повторялась почти ежедневно; однако граф каждый день все успешнее продвигался вперед вследствие равнодушия короля, безрассудства Мадам и, следует это признать, глупости Месье, у которого я покорно прошу прощения за свою откровенность. Я старалась как можно реже во все это вмешиваться ради Пюигийема, опасавшегося, что я запятнаю свою репутацию, а также во имя г-на Монако, которому я угождала в этом, чтобы поступать по-своему в другом. Между тем меня впутывали в эти дела вопреки моей воле: я выслушивала признания, жалобы и восторги каждого, понимая, что дело движется к развязке.
Король взял за правило не говорить Лавальер ни слова днем — ни на балете, ни на прогулке; он даже не смотрел в ее сторону.
Все это не устраивало Мадам и королев. Как вы уже убедились, они настроили Месье соответствующим образом; тот ожесточился и воспринял то, что король влюбился в одну из фрейлин Мадам, как посягательство на свою честь. Принц не давал его величеству ни покоя, ни отдыха, настаивая на том, чтобы он расстался с этой особой; Мадам в свою очередь нередко не выполняла своих обязательств перед мужем; таким образом, все были не в ладах друг с другом.
Между тем любовь графа де Гиша получила широкую огласку. Королева-мать поспешила оповестить об этом Месье, и тот начал дурно обращаться со своим другом. Мой дорогой братец с присущей ему дерзостью делал вид, что он этого не замечает и что это его не волнует; упреков же по его поводу было предостаточно. Наглость Гиша была так велика, что как-то раз он взял Мадам под руку и отвел ее на большую садовую лужайку, чтобы спокойно вести там беседу на глазах у всего двора; Месье находился всего в нескольких шагах от них и немедленно обо всем узнал. Видя это, я поняла, что дальше последует, и отправилась к себе.
Не прошло и нескольких минут, как в коридоре послышались чрезвычайно поспешные шаги. Брат открыл дверь, не постучав, и швырнул свою шляпу на кресло: он был охвачен яростью, внезапные приступы которой нередко случались с ним.
— Я этого не допущу! — вскричал он. — Мне придется отомстить за себя, слышите, сестра?
— В чем дело? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие и унять волнение брата.
— Черт побери! Месье позволяет себе такое, чего я не собираюсь терпеть. Я беседовал с Мадам на лужайке, как вдруг он примчался, словно разъяренный петух, и увел принцессу, бросая на меня грозные взгляды, не отвечая на мое приветствие и не дав ей даже закончить фразу. Какого черта! Мы же с ним все-таки дворяне!
— Я с вами согласна, но есть два простых довода, доказывающих, что вы не правы; во-первых, Мадам — жена Месье, и он, очевидно, вправе ее оберегать, будь он даже самым ничтожным из парижских мусорщиков; во-вторых, в ваших жилах, насколько мне известно, не течет королевская кровь, сколь бы благородным дворянином вы при этом ни были.
— А как же наша прабабушка Коризанда, кем вы ее считаете, скажите на милость? Мы потомки Генриха Четвертого в той же степени, что и он. И что за разница, каким образом это произошло!
Будучи взбалмошным по природе, Гиш стал смеяться над собственной шуткой; я не поддержала брата, понимая, что его дела плохи.
— Стало быть, вы не понимаете, братец, к чему это может привести, раз вы продолжаете так упорствовать? Подвергая себя опасности, вы готовы погубить всю нашу семью. Король по многим причинам встанет на сторону Месье, и лучшее из того, что может с вами случиться, это одиночное заключение в Бастилии.
— А я говорю, что не собираюсь сдаваться! — вскричал Гиш, снова приходя в ярость и топая ногой. — Месье всего лишь дурно воспитанная женщина, разукрашенная лентами кукла; он защищает собственность, на которую не может притязать. Я клянусь всеми святыми, что не позволю себя оскорблять! Как судьба распорядится, так и будет.