Княгиня
Шрифт:
— А что ты сегодня делала в соборе?
— Я… я осматривала купол, с галереи…
— Ты была на галерее? А как ты туда попала? Ведь для этого нужен ключ.
Взяв кузину за подбородок, Олимпия посмотрела ей прямо в глаза:
— Кто тебя провел под купол?
Кларисса медлила с ответом. Почему же так трудно выговорить это имя?
— Ты должна мне сказать, дитя мое.
— Синьор… синьор Кастелли…
— Кастелли? Тот каменотес? — поразилась Олимпия.
Кларисса судорожно сглотнула.
— Да, синьор Кастелли, —
Так же внезапно, как и разговорилась, девушка умолкла. Кларисса вдруг показалась себе несдержанной, глупой девчонкой. Олимпия кивнула.
— Помнишь, когда ты только приехала, я пообещала тебе, что буду твоей старшей подругой, как была подругой твоей матери? Помнишь?
— Да, Олимпия.
— Я хочу сейчас спросить тебя кое о чем. Обещай, что будешь отвечать на мои вопросы честно, без утайки. Обещаешь?
Когда Кларисса кивком подтвердила согласие, донна Олимпия взяла девушку за руку.
— Ты всегда рада видеть синьора Кастелли?
— Больше, чем кого-либо другого, — тихо произнесла Кларисса в ответ. — Мне хотелось бы видеть его каждый день.
— Бывает иногда, что, перед тем как заснуть, ты думаешь о нем?
— И сразу же, как проснусь, тоже.
— А когда он перед тобой, что ты чувствуешь? Странное покалывание в затылке? Или мурашки по спине?
Кларисса покачала головой.
— Сердце начинает биться сильнее? Во рту пересыхает? И в желудке бог знает что творится? Колени подгибаются?
— Нет-нет, — ответила Кларисса. — Ничего такого я не испытываю.
Олимпия удивленно подняла брови:
— Что же в таком случае ты испытываешь?
— Это немножко другое — приятное чувство теплоты. И… мне становится так спокойно на душе, такое умиротворение охватывает меня всякий раз, как я увижу его или он заговорит со мной. Тогда я забываю обо всем, и мне становится хорошо, только хочется, чтобы это не кончалось никогда.
Олимпия снова кивнула, и на сей раз лицо ее посерьезнело.
— Тогда все гораздо хуже, чем я могла предположить. — Кузина обняла девушку за плечи. — Бедное, неразумное дитя…
— Почему ты так говоришь, Олимпия? Ты меня пугаешь. — Кларисса высвободилась из ее объятий. — Ты говоришь, будто лекарь с тяжелобольной.
— А ты и есть тяжелобольная. Ты больна самой страшной из болезней, какие только могут свалиться на женщину.
— И что же это за болезнь? Я ничего такого не чувствую, разве что… разве что…
Девушка стала подыскивать подходящее слово, но
— Разве что ты в него влюблена! — подытожила Олимпия. — И это все, что ты хочешь мне сказать?
Хотела ли она сказать что-то еще? Кларисса была в таком смятении, что и понять не могла. Возможно, хотела, а может, и нет. Но даже если так: разве любовь — что-то дурное? Это что же — болезнь такая? Кларисса любила Бога, все ее за это хвалили, она любила своих родителей, донну Олимпию она тоже любила, что же в том плохого? И отчего полюбить мужчину — плохо? Неужто любовь эта отличается от любви к Богу или к родителям?
— Олимпия, — со страхом спросила у своей кузины Кларисса, — а что мне теперь делать?
— Сама знаешь, — уклонилась от ответа Олимпия.
— Я? Я знаю?
— Ты должна прислушаться к тому, что велит рассудок, но не твое сердце, Кларисса! Прежде всего рассудок.
Кларисса посмотрела на озабоченное лицо донны Олимпии, и вдруг ей вспомнилась сцена: Олимпия и монсеньор Памфили, погруженная в предрассветную мглу часовня палаццо, их объятия на скамье подле исповедальни… Так вот какова тайна мужчины и женщины?
Кларисса, закрыв глаза, глубоко вздохнула.
— Да, — сказала она после паузы. — Ты права. Мы уедем сразу же, как только Уильям поправится.
15
Карло Мадерна, великий зодчий собора Святого Петра, вынужденный в последние годы передвигаться на носилках, почил вечным сном в один из мрачных январских дней. Так завершился его более чем четвертьвековой период пребывания главным архитектором крупнейшего и самого известного христианского храма мира. Царивший в Риме холод дал возможность не спешить с похоронами. Бренные останки маэстро были преданы земле лишь на седьмой день после смерти — на кладбище Сан-Джованни-деи-Фьорентини неподалеку от цепного моста на правом берегу Тибра.
Генерал Барберини, болезненный брат папы, возглавлял похоронную процессию, что медленно следовала за катафалком, запряженным четырьмя вороными. Траурный перезвон разносился в воздухе. Под набрякшими от дождя знаменами своих цехов медленно тянулись каменотесы, каменщики и плотники, ваятели и архитекторы. Престарелый, согбенный под тяжестью прожитых лет шел, опершись на руку младшего сына, Луиджи, Пьетро Бернини. Шел Франческо Кастелли, ученик и помощник Мадерны, в последние годы часто замещавший своего учителя на строительных площадках; за ним следовали молодой и честолюбивый Пьетро да Кортона, умевший обходиться с кистью ничуть не хуже, чем с долотом; Алессандро Альгарди, об изваянных им на фасаде Сан-Сильвестро-аль-Квиринале фигурах сейчас говорили все. Плечом к плечу с Алессандро шагал Мартино Лонги, завершивший начатый десять лет назад его отцом проект в Санти-Аброджио-э-Карло, за ними — Франсуа Дюкюни, фламандец, запечатлевший своей кистью лик не одного святого.