Князь Барбашев
Шрифт:
– Не просто сильно, отче, если б не знал, что он всё время болезни в келье пролежал, да молитвой и святой водой не проверял, подумал бы, что его подменили, или, прости господи, бес в него вселился. Словно совсем другой человек. Того кроткого, богобоязненного юноши больше нет, он исчез, а новый к служенью вряд ли расположен будет. Правда, от ученья не отказывается и прошение изъявлял монастырскую библиотеку посещать. Разумен не по годам стал, хоть от младеня и не отличался в начале.
– Так что с того? Сам же говорил, что после исцеления он на новорожденного похож стал и к нему как к неразумному относиться надобно. На то и благословление тебе моё было дадено. Ныне вижу, труды твои не пропали даром. Но не нам понять человека, заглянувшего за кромку. Чудо господне свершилось в нашей обители. Это не старец Васисуалий и его забывчивость, - при этих
– Это и вправду чудо: молитвами братии отрок, почти ушедший из мира, возвернулся к жизни.
– Ты, отче, почти как он говоришь, - польстил игумену Мефодий.
– Тот тоже своё преображение волей господа считает.
– Потому как так оно и есть, - хлопнул игумен ладонью по лавке.
– Всё в этой жизни происходит только по воле его. Вот только понять бы ещё эту волю нам, грешным. Значить, думаешь, вряд ли ныне отрок на постриг готов? Что ж, видимо не для того памяти его господь наш вседержитель лишил, но чего ради?
– игумен подошёл к иконам, стоявшим в углу кельи и, преклонив колени, жестом отпустил Мефодия.
– Приведи послушника, я же пока помолюсь. А после зайди - от старца Вассиана послание мне передали, - многозначительно окончил он.
Когда Андрей вошёл, игумен уже ждал его, сидя на простой, но добротно сделанной лавке, с покрытым тканью седалищем. За маленьким оконцем уже сгущался вечерний сумрак и свет в келье давали свечи, судя по аромату, наполнявшему помещение, сделанные из настоящего воска. Перекрестившись на иконы, украшенные вышитыми рушниками, княжич смиренно остановился, успев всё же бросить оценивающий взгляд вокруг.
Помимо лавки, на которой восседал игумен, в келье стоял еще стол, на котором лежали книги в тяжелых кожаных переплетах, свитки бумаг, перевитые тесьмой, гусиные перья и баночка чернил, и ещё одна, деревянная лавка у стены, служащая кроватью.
– Рад, что ты пришёл, сын мой. Что ты желаешь сказать мне?
"Ага, пришёл, - пробурчал про себя Андрей, - Не позвал бы, не пришёл. А так, выходит, не он меня звал, а я покаяться хочу. Ага, шишь тебе, чудо в рясе". Но вслух, поклонившись хозяину, произнёс другое:
– Поблагодарить за исцеление, отче.
– Пустое то, - махнул рукой игумен.
– Господа благодари молитвою, ибо всё в руках его. А вот почто ты изменился, вьюнош, вот то мне знать хочется. Ибо по прибытии в обитель ничто, кроме книг про святых угодников, тебя не интересовало, а ныне, как мне довели, другими помыслами занят.
Пронзительный взгляд игумена упёрся в Андрея, словно пытаясь проникнуть в его думы. Но не тут-то было. Следуя заповедям сотен книг про попаданцев, Андрей предков глупыми только потому, что нет у них новомодных гаджетов да интернетов, не считал, но и легенду про амнезию отвергать не стал. В книгах почти всегда прокатывало, так зачем изобретать велосипед? Нужно только правильно донести эту мысль до собеседника. И вот тут незнание простых вещей, о которых Андрей и вправду не имел ни малейшего понятия, играло на его версию.
– После болезни, отче, я очнулся словно дитё неразумное, как брат Мефодий сказал. Я не помнил ни кто я, ни где я, ни зачем я. Все последующие дни я учился у братьев всему, что должен разуметь человек. Прости, отче, ибо грешен. Забыв былую жизнь, забыл и желание своё служить господу нашему в рядах слуг божиих отринувших мирское. Ныне же служить делу божьему хочу с мечом в руке, охраняя паству слуг божьих от полона нечестивого.
Игумен молча рассматривал стоящего перед ним отрока, в душе уже понимая, как прав был брат Мефодий: на постриг ныне княжич вряд ли будет согласен. Настоять, конечно, можно, но зачем? Игумен честно считал, что в монахи человек должен идти сам, добровольно, ибо служба монашья сложна, а соблазнов вокруг множество. Да и раз господь сам изменил хотение послушника, то кто он такой, чтобы мешать промыслу его? К тому же, ничем, кроме недополучения одного монаха, игумен не рисковал,
– Вижу, сильно ты изменился. Что ж, всё делается по воле Его и не нам спорить с Его решениями. Мил мне был богобоязненный отрок Андрюша, да видно воля Его ныне в другом служении твоём. Будь по сему, как и договаривались с твоим родителем, монастырь будет твоим домом, покамест не достигнешь возраста новика, ибо не гоже выпускать в мир дитё неразумное. Подойди под благословление.
Потом они еще немного поговорили, точнее игумен расписал будущую жизнь княжича. И, надо признаться, богословию в ней было уделено не так уж и много времени. А вот чтению, письму и прочим, нужным для княжича наукам, наоборот, было сделано предпочтение. Наверное, впервые Андрей глянул на служителей культа по-иному, но тут же поспешил списать всё на порубежность монастыря. В конце концов, и в его время были нормальные попы, искренне верящие и заражающие этой верой прихожан, да он и сам знал таких (можете смеяться, но таким был их бывший замполит, десять лет выбиравший между службой в армии и службой в церкви и ставший, в конце концов, батюшкой), вот только встречались они как раз на окраинах и в глубинке.
А потом началась для него учёба. Теперь, получив благословление игумена, Андрей принялся учиться всему, что могло пригодиться ему в новой жизни с удвоенной энергией.
Монахи в монастыре были разных возрастов и с разным прошлым. Одному из них, бывшему дворянину, прошедшему не одну схватку, а ныне ставшему братом Аггеем, словом отца настоятеля было позволено учить княжича сабельному бою. Аггей хоть и был удивлён, всё же княжич до болезни ни о чём таком и не думал, но только пожал плечами и приступил к делу.
На его занятиях Андрею, уставшему умственно после брата Мефодия, становилось тяжело физически. Но фехтовать он любил. Ещё в детстве родители отдали его в секцию фехтования, где он быстро от шпаги перешёл к сабле и с той поры саблю не забывал, на какие бы кружки после не записывался и даже служа во флоте, не забросил своё увлечение. Наоборот, учился, узнавал что-то новое, поддерживал форму. Сильно увлёкся польской крестовой школой, посмотрев три знаменитые экранизации Ёжи Гофмана трех знаковых произведений Генрика Сенкевича. И как только узнал, что старые друзья в Петербурге встречались с Янушем Синявским, который по старым рукописям и восстановил этот тип боя, разумеется в первом же отпуске поспешил к ним, поучиться.
Мастером, конечно, за столь короткое время не стал, но понимание того, что имел в виду мемуарист, когда писал, что: 'венгерец бьет слева направо, москаль сверху, турчин на себя, а поляк крест-накрест машет своею саблей!' - пришло. И вот теперь, фехтуя с опытным, прошедшим не одну битву воином, Андрей потихоньку начинал шлифовать своё фехтовальное искусство, понемногу вставляя в свой бой элементы разученного стиля из будущего, но не форсируя, а доводя действия до автоматизма. Ведь это только знания остались у него в голове, а моторики в теле не было никакой. Да и потом, спортивные фехтовальные снаряды (даже сабля) не имеют ничего общего с реальным оружием. Они тонкие, весят не более 700 грамм вместе с эфесом, легко гнутся на укол и вообще представляют из себя крайнюю степень вырождения боевого оружия. Он это понял ещё там, когда друзья предлагали сравнить спортивное и историческое фехтование, в котором пользовались самокованными сабельками. Ну и в спортивном фехте главное - это просто коснуться противника. Кто первым коснулся, тот и выиграл. От боевого фехтования это отличается тем, что спортсмены не привыкли думать о защите. Им это не нужно. Они не обращают внимания на возможность обоюдного поражения, ибо результаты боя за них считает электроника. поэтому часто лезут на рожон - больно-то все равно не будет. Слава богу, он профессиональным спортсменом-саблистом не стал, а потом и вовсе увлёкся историческим фехтованием, так что о защите собственной тушки его думать обучили. Ну а Аггей и вовсе не знал ни о каком спортивном фехтовании. Он просто учил его другому - убивать и не быть убитым самому!.