Князь механический

Ропшинов Владимир

Ахматова с поощрительной улыбкой смотрела на оратора.

– Безрадостные картины вы рисуете, Михаил Александрович, – сказал сутуловатый Осип Мандельштам.

– Что же здесь, любезный Осип Эмильевич, безрадостного? – воскликнул Зенкевич. – Это закон природы. Родители создают своих детей и умирают, освобождая им место для жизни и развития! Роды – кровавые, мучительные, страшные – уже состоялись. В великой, потрясшей весь мир войне родились новые машины. Прежде мы смотрели на них как на игрушки, созданные для нашего удовольствия и облегчения труда. Теперь же познали их силу! Скоро, скоро они вырастут до нашего роста и, не останавливаясь, пойдут расти дальше. Послушайте, какое стихотворение написал я в 1918 году, когда запах войны в воздухе, запах паленой крови, смешанной

с удушающим газом, достиг наивысшей концентрации!

Зенкевич поправил пальцем очки и встал в позу, готовясь декламировать. Остальные члены кружка Ахматовой расступилась, давая ему место. Олег Константинович вместе со своей спутницей стояли на противоположном лестничном пролете и, как и многие другие вышедшие из зала зрители, наблюдали за происходящим.

Когда толпа расступилась, князь впервые увидел Зенкевича во весь рост. Высокий, но тщедушный, в куцем пиджаке – Романов не понимал, от бедности ли или такова была мода в этой среде, – он казался каким-то жалким, как чахоточно-больной. Именно такие люди всегда самые яростные – с удивлением заметил про себя князь, – яростные и часто в своей ярости неоправданно жестокие. Как будто трусливо боятся, что тот, кого они обидели, если не будет изничтожен окончательно, повернется и отомстит.

И голос у него был под стать, высокий, взвизгивающий:

На выжженных желтым газом Трупных равнинах смерти, Где бронтозавры-танки Ползут сквозь взрывы и смерчи, Огрызаясь лязгом стальных бойниц, Высасывают из черепов лакомство мозга. Ни гильотины, ни виселиц, ни петли. Вас слишком много, двуногие тли. Дорогая декорация – честной помост. Огулом Волочите тайком поутру На свалку, в ямы, раздев догола, Расстрелянных зачумленные трупы… И ты не дрогнешь от воплей детских: «Мама, хлебца!» Каждый изгрыз До крови пальчики, а в мертвецких Объедают покойников стаи крыс. Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд Добывать могилку и гроб напрокат, А не то голеньких десятка два Уложат на розвальни, как дрова, Рогожей покроют: и стар и мал — Все в свальном грехе. Вали на свал… Мы – племя, из тьмы кующее пламя. Наш род – рад вихрям руд. Молодо буйство горнов солнца. Мир – наковальня молотобойца. Наш буревестник – Титаник. Наши плуги – танки, Мозжащие мертвых тел бугры. Земля – в порфире багровой. Из лавы и крови восстанет Атлант, Миродержец новый, — Пришедший закрыть гнилозубый век Стальной, без души, человек!

– Браво, – улыбнулась Ахматова, когда Зенкевич закончил декламировать и, выдохнув, как будто еще больше сгорбился, – вы очень ревностны, Михаил.

– Нет, я передумала, – шепнула Гиппиус на ухо Романову, прижавшись к нему, – я не буду говорить. Я переоценила публику.

Они спустились к гардеробу, и князь помог поэтессе надеть шубу. Конечно, белую. В литературном Петрограде уже давно устали и перестали обсуждать манеру Гиппиус наряжаться, как невеста, да еще и заплетать косу, как будто намекая на непорочность, несмотря на многолетнее замужество. Манере этой давали самые превратные толкования.

– Я, Олег Константинович, имею для вас письмо, – сказала Гиппиус, – вы, наверное, слышали о

человеке, который мне его написал. Володя Бурцев, издатель журнала «Былое». Тот, который охотник на провокаторов. Мне следовало бы пересказать вам его содержание, но проще отдать так. Не забудьте потом уничтожить. А теперь не откажите мне в любезности – я желаю проводить вас до вашего автомобиля.

Князь не успел опомниться, как Гиппиус взяла его под руку и потащила к выходу, а потом, буквально втолкнув в салон автомобиля, помахала ему рукой и исчезла.

Уже расположившись на мягком сиденье, Романов разорвал конверт.

«Уважаемая З. Н., – прочитал он, – Кн. Олег Константинович, сын в. кн. К. К., через два дня будет в Петрограде. Вы – единственная среди людей, коим я доверяю, кто может встретиться с О. К. Я не обладаю пока всей достоверной информацией, но твердо уверен, что, если кн. пойдет в Механический театр, там на него будет совершено покушение. На случай неудачи этого есть и другие подобные планы. Прошу вас предупредить О. К. о подстерегающей его опасности. Пока это все, что могу сказать, но всего дела этого оставлять не собираюсь.

Ваш В. Л.».

Романов сложил письмо и сунул его в карман. Декадентская поэтесса в белом платье села в его ложу, чтобы помешать подосланным к нему убийцам. Но не смелость этой женщины и даже не эти неожиданные убийцы – мысль, что в мире есть люди, совсем ему незнакомые, которым дорога его жизнь, – вот что удивило князя. Оглушенный этим фактом, Романов уставился в окно.

По уже заснувшему Старо-Петергофскому проспекту автомобиль выехал к увешанному цепями Калинкину мосту. Слева от них исступленно сгибали свои стальные, задубевшие на ледяном ветру руки краны Адмиралтейских верфей, а они поехали прямо, по Екатерининскому каналу в сторону Свято-Исидоровской церкви. И здесь была Надя: они вместе стояли, опершись о перила, и смотрели, как по замерзшей теперь воде плывут желтые кленовые листья. Она кидала в воду свой раскрытый зонтик и говорила, что это – дредноут, и дредноут плыл вместе с остальными листьями в сторону верфей, где на него должны были поставить пушки и сделать броневую палубу. Интересно, она помнит?

На углу с Английским проспектом дорога была перегорожена бронеавтомобилем. Его прожектор на верхней пулеметной башне вращался, попеременно выхватывая из мутного снежного мрака то линию неприветливых доходных домов набережной, то холодное пустое пространство Екатерининского канала, то казачий разъезд, переминавшийся рядом с ноги на ногу, и сверкал в замерзших, как бриллианты, каплях на казачьих бородах.

Автомобиль князя остановился. Один из казаков неспешно подъехал и, свесившись с седла, постучал рукояткой нагайки в окно со стороны шофера.

– Прикажете доложить? – повернулся шофер к князю.

Романов кивнул.

– А ну, живо дал дорогу князю крови императорской Олегу Константиновичу! – рявкнул, открыв окно, шофер.

В автомобиль влетел холодный ветер, и Романов поежился.

Казак соскочил с седла и заглянул внутрь, как будто знал в лицо Олега Константиновича и желал убедиться, он ли это.

– В Коломне неспокойно, ваше высокоблагородие, – начал казак.

– Высочество, дубина, – проворчал шофер.

– Ваше высочество, – поправился, нисколько не смутившись, казак, – ищут террористов и прочих мазуриков. Облава, стало быть. Так что вы уж извините, но пропустить не можем. Извольте по Садовой ехать до Невского или куда вам там нужно.

Тут Романов услышал, как что-то тихонько скребется об автомобиль сзади, со стороны, противоположной казаку, у набережной. Он глянул в окно, но там была темнота. Тут прожектор на броневике повернулся, скользнул лучом, и в его полосе князь отчетливо увидел человека, который, пригнувшись, торопливо отходил от автомобиля. В мгновение Романов распахнул дверь и, нащупывая правой рукой неудобную застежку кобуры нагана, выпрыгнул на улицу.

Человек обернулся, увидел его и бросился по набережной в темноту, князь побежал следом, остановился, поднял руку с револьвером и выстрелил. Но в этот момент осознал, что смерть стоит сзади. Он повернулся к автомобилю: за его запасное колесо был засунут сверток.