Князь Никита Федорович
Шрифт:
А ведь на самом деле положение было безвыходно. Если даже настоять на том, чтобы Аграфена Петровна не принимала у себя Рабутина, и это не могло помочь, скажут: поссорились, разошлись, что ж такое, это еще ничего не значит.
Никита Федорович оправился уже настолько, что встал с постели. Аграфена Петровна и Миша, довольные и счастливые этим событием, пришли поздравить его, и он при них, улыбаясь и конфузясь, робко сделал первые свои шаги по комнате, нетвердо держась на ослабших ногах.
Блументрост тоже заехал поздравить его и сказал, что теперь будет навещать его только раз в неделю, потому что все идет "хорошо".
В следующий свой приезд доктор застал Волконского уже сидящим у открытого окна. Погода была действительно жаркая, но Блументрост счел свои долгом упрекнуть Никиту Федоровиче.
— Ну, как же так можно!.. Того гляди, сквозняк прохватит; тогда что будет? — начал он, здороваясь.
— Да уж пора, — ответил Волконский совсем твердым голосом.
Блументрост оглядел его.
— Что ж, вы уже совсем поправились? — сказал он, и уже не тем тоном, каким обыкновенно говорят доктора с больными, точно будто с детьми, ласково-снисходительно, но совсем просто, как с р_а_в_н_ы_м, то есть оправившимся и вышедшим из его повиновения человеком.
— Присядьте, доктор, — пригласил его Никита Федорович.
Блументрост был не в кафтане, но в обыкновенном сером оберроке с медными пуговицами, в синих с красными стрелками чулках и башмаках с серебряными пряжками. Видимо, он был свободен и не ехал ни в академию и никуда особенно.
— Хотите кофе? — спросил Волконский, зная пристрастие доктора к этому напитку, который, однако, далеко еще не всеми был оценен по достоинству.
Но Блументрост отказался даже от кофе.
— Нет, нет, мне сейчас нужно ехать… у меня дело, — сказал он.
— Какое же может быть дело! Полноте, садитесь! — настаивал Никита Федорович.
— Вы смотрите на мой оберрок — это ничего не значит. У меня дело такое, что туда можно ехать и так.
— А что, навестить кого-нибудь?
— Нет, на вскрытие трупа Рабутина, — проговорил Блументрост.
— Как Рабутина?! — крикнул Никита Федорович, и это удивленное, испуганное восклицание поразило Блументроста.
Скоропостижная смерть молодого австрийского графа уже два дня была таким из ряда вон выходящим событием в Петербурге, что ее знал всякий, и Блументрост никак не мог думать, что от совсем выздоровевшего Никиты Федоровича скрыли это по совершенно особым причинам, из боязни взволновать его именем Рабутина.
Волконский схватился ладонями за ручки кресла, кинулся корпусом вперед и, вскочив со своего места, испуганными глазами взглянул на Блументроста.
— Что вы сказали, доктор? — произнес он.
— А вы не знали? — смущаясь, проговорил Блументрост. — Ну, не раскрывайтесь, сядьте! — и он, запахивая халат Никиты Федоровича и его рубашку с широкой оборкой, почти насильно посадил его в кресло. — Я не знал, что вам не сообщили еще, — продолжал он, недоумевая, что сделать еще. — Ну, мне пора!
— Нет, доктор, постойте… погодите! Я не пущу вас, мне нужно знать все, — произнес Никита Федорович, обдергиваясь и торопясь.
Блументрост, не подозревая, почему скрыли от Волконского смерть Рабутина, не мог сейчас ни у кого найти себе помощи, потому что Аграфена Петровны не было дома.
Старик Лаврентий стоял тут, видел, что известие доктора произвело на его «князиньку» сильное впечатление, что он вдруг заволновался весь, но тоже ничего не знал и не мог помочь.
— Зачем же вы его будете вскрывать? — спросил Волконский и нетерпеливо забарабанил по подоконнику пальцами, впившись глазами в Блументроста.
Доктор подумал с минуту.
— Скоропостижная смерть, — проговорил он наконец, видя, что отступление невозможно. — А человек важный, нужно дать знать австрийскому двору подробные причины…
— И когда же это случилось? — снова спросил Волконский.
— Третьего дня вечером… Он был у Марфы Петровны Долгоруковой… разрыв сердца, должно быть.
— У Марфы Петровны? — медленно роняя каждый слог, проговорил Волконский.
— Да, теперь это — уже не тайна. У Долгоруковой были гости… потом уехали… Никто не видел, как прошел Рабутин… и вдруг… Теперь только и говорят, что о ней и о графе.
Князь Никита облокотился на спинку кресла и закрыл глаза. Безвыходное положение кончилось. Неразрешимый вопрос получил решение сам собою.
— Все к лучшему! — тихо, про себя, сказал Никита Федорович и, открыв глаза, удивленно посмотрел на Блументроста, точно не ожидал видеть его пред собою.
— Выпейте воды, — сказал между тем доктор, подавая стакан.
Волконский отстранил воду и твердым голосом сказал:
— Не надо!
Аграфена Петровна давно уже приехала домой, но не велела говорить о себе мужу. Она, вся взволнованная, ходила по своему кабинету, стараясь прийти в себя, чтобы потом подняться к князю Никите совсем спокойною и не подать ему вида своей тревоги. Она только что узнала, что в доме Рабутина, сейчас же после его смерти, был произведен обыск и захвачена вся переписка графа, между которою было много и ее писем, очень серьезных. Вместе с этою перепиской и она сама, Аграфена Петровна, попадала в руки Меншикова.
Наконец она подошла к зеркалу, огляделась, оправилась еще раз и решилась идти наверх. На лестнице она встретилась с Блументростом.
— Ничего, ничего, — поспешно ответил доктор и, точно виноватый, проскользнул вниз, сказав, что торопится.
— Аграфенушка, — встретил князь Никита жену, — а ты мне не сказала, что Рабутин…
Аграфена Петровна не дала ему договорить. Она не ожидала этого, и все ее старательно подготовленное мнимое спокойствие исчезло в один миг.
— Не надо, не надо об этом! — заговорила она.
— Да отчего же не надо? — спросил Волконский.
Княгиня знала мужа. Она видела, что он заметил выступившее у нее волнение и что нужно сейчас объяснить причину его, иначе он может снова забеспокоиться, не волнуется ли она п_о_т_е_р_е_ю Рабутина, как человека, который хоть сколько-нибудь был дорог ей, а настоящую причину своего волнения она боялась сказать, потому что это могло еще хуже испугать больного.
— Потому что смерть Рабутина выводит нас из затруднения и как-то неловко говорить об этом, — догадалась она солгать, и князь Никита успокоился.