Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака
Шрифт:
– Грех было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят тебя в народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на тебя!
Легкий румянец пробежал по смуглому лицу Годунова, и в очах его блеснуло удовольствие. Примирить с своим образом действий такого человека, как Серебряный, было для него немалым торжеством и служило ему мерилом его обаятельной силы.
– В мою очередь, спасибо тебе, князь, - сказал он.
– Об одном прошу тебя: коли ты не хочешь помогать мне, то, по крайней мере, когда услышишь, что про
– Уж об этом не заботься, Борис Федорыч! Я никому не дам про тебя и помыслить худо, не только что говорить. Мои станичники и теперь уже молятся о твоем здравии, а если вернутся на родину, то и всем своим ближним закажут! Дай только бог уцелеть тебе!
– Господь хранит ходящих в незлобии!
– сказал Годунов, скромно опуская глаза.
– А впрочем, все в его святой воле! Прости же, князь; до скорого свидания; не забудь, что ты обещал позвать меня на свадьбу.
Они дружески обнялись, и у Никиты Романовича повеселело на сердце. Он привык к мысли, что Годунов нелегко ошибается в своих предположениях, и недавние опасения его насчет Елены рассеялись.
Вскоре он выехал в главе своего пешего отряда; но еще, прежде чем они оставили Слободу, случилось одно обстоятельство, которое, по тогдашним понятиям, принадлежало к недобрым предзнаменованиям.
Близ одной церкви отряд был остановлен столплением нищих, которые теснились у паперти во всю ширину улицы и, казалось, ожидали богатой милостыни от какого-нибудь знатного лица, находившегося в церкви.
Подвигаясь медленно вперед, чтобы дать время толпе раздвинуться, Серебряный услышал панихидное пение и спросил, по ком идет служба. Ему отвечали, что то Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский справляет поминки по сыне Максиме Григорьевиче, убитом татарами. В то же время послышался громкий крик, и из церкви вынесли старушку, лишенную чувств; исхудалое лицо ее было облито слезами, а седые волосы падали в беспорядке из-под бархатной шапочки. То была мать Максима. Малюта, в смирной одежде, показался на крыльце, и глаза его встретились с глазами Серебряного; но в чертах Малюты не было на этот раз обычного зверства, а только какая-то тупая одурелость, без всякого выражения. Приказав положить старушку на паперти, он воротился в церковь дослушивать панихиду, а станичники с Серебряным, снявши шапки и крестясь, прошли мимо церковных врат, и слышно им было, как в церкви торжественно и протяжно раздавалось: «Со святыми упокой!»
Это печальное пение и мысль о Максиме тяжело подействовали на Серебряного, но ему вспомнились успокоительные слова Годунова и скоро изгладили грустное впечатление панихиды. На изгибе дороги, входящей в темный лес, он оглянулся на Александрову слободу, и, когда скрылись от него золоченые главы дворца Иоаннова, он почувствовал облегчение, как будто тяжесть свалилась с его сердца.
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
Глава 39.
Последнее свидание
Несколько
Всю ночь он ехал безостановочно. На заре, приближаясь к одному перекрестку, увидел он догорающий костер и сидящего близ него Михеича. Обе его лошади паслись неподалеку оседланные.
Услышав конский топ, Михеич вскочил на ноги.
– Батюшка, князь Никита Романыч!
– вскричал он, узнавая князя, - не езди дале, батюшка! Вернись назад, нечего там тебе делать!
– Что случилось?
– спросил Серебряный, и сердце его замерло.
– Все кончено, батюшка! Не судил нам господь счастия.
Серебряный спрянул на землю.
– Говори, - сказал он, - что случилось с боярыней?
Старик молчал.
– Что случилось с Еленой Дмитриевной?
– повторил в испуге Серебряный.
– Нет боле Елены Дмитриевны, батюшка!
– сказал мрачно Михеич.
– Есть только сестра Евдокия!
Серебряный зашатался и прислонился к дереву.
Михеич смотрел на него горестно.
– Что ж делать, Никита Романыч! Видно, на то была божья воля. Не в счастливый мы, видно, век родились!
– Рассказывай все!
– сказал Серебряный, оправившись.
– Не жалей меня. Когда постриглась боярыня?
– Когда узнала о казни Дружины Андреича, батюшка; когда получила в монастыре синодик от царя с именами всех казненных и с указом молиться за их упокой; накануне того самого дня, как я к ней приехал.
– Видел ты ее?
– Видел, батюшка.
Серебряный хотел что-то сказать и не мог.
– На самый краткий миг видел, - прибавил Михеич, - не хотела она меня допустить сперва.
– Что она велела сказать мне?
– проговорил с трудом Серебряный.
– Чтобы ты за нее молился, батюшка.
– И боле ничего?
– Ничего, батюшка.
– Михеич!
– произнес князь после краткого молчания, - проводи меня в монастырь; я хочу проститься с ней…
Старик покачал головой.
– Зачем тебе к ней, батюшка? Не смущай ее боле; она теперь все равно что святая. Вернемся лучше к отряду и пойдем прямо к Жиздре!
– Не могу!
– сказал Серебряный.
Михеич опять покачал головою и подвел к нему одного из своих коней.
– Садись же на этого, - сказал он, вздыхая, - твой больно заморился!
Они молча поехали к монастырю.
Дорога шла все время лесом. Вскоре послышалось журчание воды, и ручей, пробиравшийся меж камышами, сверкнул сквозь густую зелень.
– Узнаешь ты это место, князь?
– спросил грустно Михеич.
Серебряный поднял голову и увидел свежее пожарище. Кой-где земля была недавно изрыта, а остатки строения и сломанное водяное колесо показывали, что тут была мельница.
– Это когда они колдуна схватили, - заметил Михеич, - то и жилье его разорили; думали, тут клад найти, тетка их подкурятина!
Серебряный бросил рассеянный взгляд на пожарище, и они молча поехали далее.
Через несколько часов лес начал редеть. Меж деревьями забелела каменная ограда, и на расчищенной поляне показался монастырь. Он не стоял, подобно иным обителям, на возвышенном месте. Из узких решетчатых окон не видно было обширных монастырских угодий, и взор везде упирался лишь в голые стволы и мрачную зелень сосен, опоясывавших тесным кругом ограду. Окрестность была глуха и печальна; монастырь, казалось, принадлежал к числу бедных.