Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

Толстой Алексей Константинович

–  Уж самого тебя, - проворчала мамка, - на том свету черти на кол посадят!

Но царь притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:

–  А вас за то, что вы сами на мою волю отдались, я, так и быть, помилую. Выкатить им пять бочек меду на двор! Ну что? Довольна ты, старая дура?

Мамка зажевала губами.

–  Да живет царь!
– закричали разбойники.
– Будем служить тебе, батюшка государь! Заслужим твое прощение нашими головами!

–  Выдать им, - продолжал Иоанн, - по доброму кафтану да по гривне на человека. Я их в опричнину впишу. Хотите, висельники,

мне в опричниках служить?

Некоторые из разбойников замялись, но большая часть закричала:

–  Рады служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!

–  Как думаешь, - сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, - пригодны они в ратный строй?

–  В ратный-то строй пригодны, - ответил Никита Романович, - только уж, государь, не вели их в опричнину вписывать!

Царь подумал, что Серебряный считает разбойников недостойными такой чести.

–  Когда я кого милую, - произнес он торжественно, - я не милую вполовину!

–  Да какая ж это милость, государь!
– вырвалось у Серебряного.

Иоанн посмотрел на него с удивлением.

–  Они, - продолжал Никита Романович, немного запинаясь, - они, государь, ведь доброе дело учинили; без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли!

–  Так почему ж им в опричнине не быть?
– спросил Иоанн, пронзая глазами Серебряного.

–  А потому, государь, - выговорил Серебряный, который тщетно старался прибрать выражения поприличнее, - потому, государь, что они, правда, люди худые, а все же лучше твоих кромешников!

Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что уже не в первый раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол.

В строптивости нельзя было обвинить его, и царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.

В толпу разбойников незаметно втерся посторонний человек, лет шестидесяти, опрятно одетый, и старался, не показываясь царю, привлечь внимание Серебряного. Уже несколько раз он из-за переднего ряда протягивал украдкой руку и силился поймать князя за полу, но, не достав его, опять прятался за разбойников.

–  Это что за крыса?
– спросил царь, указывая на незнакомца.

Но тот уже успел скрыться в толпе.

–  Раздвиньтесь, люди!
– сказал Иоанн, - достать мне этого молодца, что там сзади хоронится!

Несколько опричников бросились в толпу и вытащили виновного.

–  Что ты за человек?
– спросил Иоанн, глядя на него подозрительно.

–  Это мой стремянный, государь!
– поспешил сказать Серебряный, узнав своего старого Михеича, - он не видал меня с тех пор…

–  Так, так, батюшка государь!
– подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, - его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с того дня, как схватили его милость. Дозволь же, батюшка царь, на боярина моего посмотреть! Господи светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне увидеть тебя!

–  Что же ты хотел сказать ему?
– спросил царь, продолжая недоверчиво глядеть на Михеича.
– Зачем ты за станичниками хоронился?

–  Поопасывался, батюшка

государь Иван Васильич, опричников твоих поопасывался! Это ведь, сам знаешь, это ведь, государь, все такой народ…

И Михеич закусил язык.

–  Какой народ?
– спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим милостивое выражение.
– Говори, старик, без зазора, какой народ мои опричники?

Михеич поглядел на царя и успокоился.

–  Да такого мы до литовского похода отродясь не видывали, батюшка!
– проговорил он вдруг, ободренный милостивым выражением царского лица.
– Не в укор им сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!

Царь пристально посмотрел на Михеича, дивясь, что слуга равняется откровенностью своему господину.

–  Ну что ты на него глаза таращишь?
– сказала мамка.
– Съесть его, что ли, хочешь? Разве он не правду говорит? Разве видывали прежде на Руси кромешников?

Михеич, нашедши себе подмогу, обрадовался.

–  Так, бабуся, так!
– сказал он.
– От них-то все зло и пошло на Руси! Они-то и боярина оговорили! Не верь им, государь, не верь им! Песьи у них морды на сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это Вяземский с Хомяком наговорили на него. Вот и бабуся правду сказала, что таких сыроядцев и не видано на Руси!

И, озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к Серебряному. Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!

Когда царь вышел на крыльцо, он уже решился простить разбойников. Ему хотелось только продержать их некоторое время в недоумении. Замечания мамки пришлись некстати и чуть было не раздражили Иоанна, но, к счастью, на него нашла милостивая полоса, и, вместо того чтоб предаться гневу, он вздумал посмеяться над Онуфревной и уронить ее значение в глазах царедворцев, а вместе и подшутить над стремянным Серебряного.

–  Так тебе не люба опричнина?
– спросил он Михеича с видом добродушия.

–  Да кому ж она люба, батюшка государь? С того часу, как вернулись мы из Литвы, все от нее пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи, живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.

И Михеич опять опасливо посмотрел на царских телохранителей, но тот же час подумал про себя: «Эх, тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а очищу перед царем господина моего!»

–  Добрый у тебя стремянный!
– сказал царь Серебряному.
– Пусть бы и мои слуги так ко мне мыслили! А давно он у тебя?

–  Да я, батюшка Иван Васильевич, - подхватил Михеич, совершенно ободренный царскою похвалою, - я князю с самого с его сыздетства служу. И батюшке его покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы были у меня, его бы детям служили!

–  А нет у тебя разве детушек, старичок?
– спросил Иоанн еще милостивее.

–  Было двое сыновей, батюшка, да обоих господь прибрал. Оба на твоем государском деле под Полоцком полегли, когда мы с Никитой Романычем да с князем Пронским Полоцк выручали. Старшему сыну, Василью, вражий лях, налетев, саблей голову раскроил, а меньшему-то, Степану, из пищали грудь прострелили, сквозь самый наплечник, вот настолько повыше левого соска!