Князь Тавриды. Потемкин на Дунае
Шрифт:
Он писал, между прочим, князю:
«Невинность не терпит оправдания; всякий имеет свою систему, так и по службе я имею свою. Мне не переродиться и поздно! Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней!.. Шея моя не оцарапана — чувствую сквозную рану, — тело мое изломано. Я христианин, имейте человеколюбие! Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя. Но что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Добродетель всегда гонима. Вы вечны, мы кратки».
Потемкин отпустил Суворова, но не вследствие немилости, а искренно
По взятии Очакова Александр Васильевич встретился с Григорием Александровичем в Петербурге.
Григорий Александрович неоднократно назывался к нему на обед.
Суворов всячески отказывался, но наконец был вынужден принять князя с многочисленною свитою.
Накануне назначенного для обеда дня, Александр Васильевич позвал к себе лучшего княжеского метрдотеля, Матоне, и поручил ему, не щадя денег, изготовить великолепный стол; а для себя велел своему повару Мишке приготовить только два постных блюда.
Обед был самый утонченный и удивил даже Потемкина, но Суворов, под предлогом нездоровья, ни до чего не касался, за исключением своих блюд.
На другой день, когда метрдотель принес ему счет, простиравшийся за тысячу рублей, он подписал на нем: «Я ничего не ел» и отправил князю.
Потемкин рассмеялся и тотчас же заплатил деньги и сказал:
— Дорого стоит мне Суворов.
Императрица приняла Александра Васильевича в Петербурге очень милостиво и пожаловала ему бриллиантовое перо на каску, с изображением буквы К. в воспоминание славного Кинбурнского дела.
В 1789 году Суворов снова вернулся в действующую армию.
Первыми славными делами его в эту кампанию были битвы при Фокшанах и на берегах Рымника.
В последней он явился спасителем австрийского корпуса, находившегося под начальством принца Кобургского.
Принц, увидав неожиданно перед собой турецкую армию, послал нарочного за помощью к Суворову.
«Иду! Суворов…» — отвечал Александр Васильевич.
Тотчас по прибытии его принц приказал просить его к себе.
«Суворов Богу молится!» — был получен ответ. Принц, немного подождав, прислал вторично.
«Суворов ужинает», — получил он в ответ. Третьему нарочному, присланному принцем, отвечали:
«Суворов спит».
Между тем он не думал спать, а с высокого дерева обозревал расположение неприятельских войск и слез тогда, когда совершенно стемнело.
На рассвете он явился к принцу и условился с ним о нападении.
Турки между тем в надежде, что будут иметь дело с одними австрийцами и легко победят их, перешли через крутые берега Рымника и сами атаковали неприятеля.
Тут они неожиданно для себя встретились с Суворовскими штыками.
Когда великому визирю доложили, что войском командует Суворов, он не поверил и сказал:
— Это, наверное, другой Суворов, потому что первый умер от ран в Кинбурне.
Турки обращены были в позорное бегство.
Суворов преследовал бежавших, не давал им пощады, приказав рубить их всех и не брать в плен.
Следствием Рымникской победы было, как мы уже знаем, взятие Белграда, сдача Аккермана и Бендер.
Императрица истинно по-царски наградила победителя.
Александр Васильевич получил знаки ордена Андрея Первозванного, осыпанные бриллиантами, шпагу, тоже украшенную бриллиантами и лаврами и надписью: «Победителю верховного визиря», диплом на графское достоинство с наименованием Рымникского и орден святого Георгия 1-го класса.
Последняя награда особенно обрадовала Александра Васильевича.
Вот что писал он по этому случаю своей единственной горячо любимой им дочери, воспитывавшейся в институте в Петербурге.
«Слышала ли, сестрица, — в письмах Суворов, иногда в шутку, так называл свою дочь, — душа моя. От моей щедрой матушки — рескрипт на полулисте, будто Александру Македонскому; знаки святого Андрея тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, первый класс святого Георгия. Вот каков твой папенька за доброе сердце. Чуть, право, от радости не умер».
Император Иосиф пожаловал Александра Васильевича графом римской империи, а принца Кобургского в генерал-фельдмаршалы.
После сражения принц, сопровождаемый своим штабом, пришел в палатку Суворова, и оба полководца, со слезами на глазах бросились друг другу в объятия.
Все эти подвиги и победы Александр Васильевич приписывал далеко не себе, а солдатам — чудо-богатырям, как он всегда называл их.
«Помилуй, Бог, — говаривал он о них, — это моя семья, мои дети! Я с ними пройду весь свет, принесу Царьград на плечах и сложу у ног моей матушки-царицы».
Многие удивлялись привязанности к нему со стороны солдат.
— А знаете ли вы, — говорил Суворов, — за что меня солдаты любят и народ уважает?
— За ваши геройские подвиги.
— Полноте, геройские подвиги не мои, а того же солдата… Любит он меня за то, что я забочусь о нем, люблю как брата родного, как сына, рано встаю, пою петухом и не изгибаюсь ни перед неприятельскими пулями, ни перед дураками.
Солдаты и народ действительно боготворили Александра Васильевича.
Первые иначе не называли его, как «отцом родным».
— Батюшка нам родной!
— Кормилец!
— Ясный сокол!
— Красное солнышко!
Таковы были эпитеты Суворова, даваемые ему в народе и в войске.
Его-то и избрал Потемкин для взятия твердыни Измаила, считавшейся неприступной.
Суворов тоже не понимал этого слова.
XVI. Измаил
Наступил декабрь 1790 года.
Взять Измаил было тогда единственной мыслью Григория Александровича Потемкина.
О чем бы он ни начинал говорить, всегда кончалось тем, что он переводил разговор на эту неприступную, сидевшую неотступно в его мозгу, турецкую твердыню.