Князь Владимир. Книга 2
Шрифт:
— Это подарок тебе, княже! — провозгласил староста.
— Благодарствую, — ответил Владимир сухо. Он кивнул Кременю. — Ловцов этого зверя наградить! Буде у них просьбы какие — исполнить. Если, конечно, не такие дикие, как этот…
Мужики довольно закричали. К Владимиру приблизился Тавр, глаза не отрывались от лесного человека:
— А с этим что?
— Да примет смерть, — ответил Владимир быстро.
Тавр удивился:
— Зачем? Посадим в клетку, будем другим князьям показывать!
— Нет, — сказал Владимир решительно. — Это ж человек… Он был человеком, рожден был человеком. А теперь это зверь.
Когда Медведко утащили на цепях, Владимир тихо спросил:
— Думаешь, он сын медведя и простой бабы?
Тавр цинично усмехнулся:
— Я верю, что где-то бывают чудеса. Но только не в нашем дворе. Сколько мужики не тешут плоть с молодыми кобылками, овечками да козами, но те несут только от своих. Баба понесет только от мужика, так уж повелел Сварог. И верно, а то бы великое смешение и непотребство настало на земле…
Владимир с великим облегчением перевел дух:
— И я так думаю.
Тавр искоса смотрел на князя:
— Тебя что-то тревожит.
— Очень, — признался Владимир. — С другой стороны, лучше бы этот в самом деле родился от медведя и бабы.
— Скажешь, или сам думать будешь?
— Да нет, это раздумья вслух… Я слыхивал от старых людей, что волки или медведи иной раз выхаживали людских детенышей. Такие люди всегда бывали силы неимоверной, а умом слабы… Ежели медведь его выходил, то у такого человека ум всегда медвежий, если волк — волчий…
— И что же тревожит, княже?
— А что в человеке нет своего! Если я волчонка или медвежонка заберу из норы, то они так и вырастут у меня в тереме: один — волком, другой — медведем. Если лосенка начну растить, то как бы ни изощрялся — вырастет сохатым. Хоть грамоте его учи, хоть песни пой. А вот если они подберут человеческого детеныша, то он человеком не останется! Обязательно превратится в зверя.
Тавр нахмурился, двигал кожей на лбу. Сказал решительно:
— Княже, говори проще. Все еще не пойму, куда клонишь?
— К тому, что если бы человеческое дитя взяли боги или упыри… Вырос бы богом или упырем?
Боярин отшатнулся, замахал в испуге руками.
— О чем ты?
— О человеке. Непонятно мне сие…
— Княже, это забота волхвов!
— Я привык не перекладывать на чужие плечи.
— Тогда ты глубоко роешь… Или, напротив, высоко залетаешь!
Владимир продолжил, словно не слыша, глаза его недвижимо смотрели вдаль:
— Ну да с богами, ладно… Все равно страшно, что человек может стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно, а меня холодом пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе льда. Хорошо, если удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем сделать! Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но других людей на свете нет, надо жить с такими. А мне и того хуже — править такими. Допусти хоть малую ошибку… Но как сделать так, чтобы зверьми не становились?
Тавр напомнил с неудовольствием:
— Княже, люди и так не звери!
— Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек все перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается с душой. Какая ж душа у Медведко? Душа делается, растет вместе с человеком. Выхаживается как яблоня с редкими плодами!
— Княже, — снова сказал Тавр, — оставь это волхвам.
— Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю, а уж волхвам… Я — великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как к озверению или оскотению… оскотинению, так и… ну, приобщению к богам. Только как это сделать, не знаю.
— Ну, как к озверению знаешь… У тебя уже сколько жен?
Владимир снова не заметил шутки, боярин старается вернуть его на землю, где ходят все, сказал очень серьезно:
— Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу поверну туда, захочу
— сюда… Просто человека так легко повернуть в любую сторону, что страшно мне!
После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к князю зачастили волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался, дел невпроворот, ежели что надобно — скажите, мол, Тавру, а то даже Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше воина-ветерана, чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах.
Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые по разумению Тавра. Он присутствовал не раз, Владимир не таился, охотно включал в работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря. Уже доказал, что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших у трона Ольги, Святослава и Ярополка.
Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем к ней пристрастились бояре и даже гридни. Сувор ненадолго отлучался в Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи набивались поставлять каву прямо в терем, но Сувор воспротивился: обманут, надуют, гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в княжьем тереме уже вдвоем с Кременем носили в чугунке наверх ароматное пойло, разливали по махоньким чашкам князю и боярам.
На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли Русской. Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав. Несс, который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр и свеж, хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью.
— Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго, вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца…
— А из него явилось Прадерево, — нетерпеливо сказал Владимир, — на котором теперь сидит Род в облике белого сокола. Это я знаю, великий волхв. Пропусти несколько веков своей мудрости, насладимся же главным! Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так много.
Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом:
— И когда великий Род родил двух сыновей…
— Белобога и Чернобога, — снова перебил Владимир. — И это знаю. Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть до старости услышать конец твоего рассказа.
Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел почти что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и боль много повидавшего человека, словно из тела юного князя смотрел другой человек — неулыбчивый и жестокий. И Несс опустил на лавку, сказал глухо: