Княжич, князь
Шрифт:
— Трое братий, что предо мною от тебя вышли, то гонцы были, не так ли? — нарушил затянувшееся молчание лекарь, откладывая в сторону листок. — Надумал призвать в строй, так сказать, старых дружинников?
— Да.
— Ох Вук, Вук… Боюсь, мастер Зенон может крепко осерчать на твое своеволие.
— Он ведает, кто таков для меня Вук, а довериться полностью никому другому я пока не могу. Даже людям мастера Зенона. Да и серчает-то он так, что стороннему человеку нипочем не догадаться о том. Уж как-нибудь перетерплю. Знаешь ведь, «нет больше той любви, аще кто
— Тебе решать. Дар княжичев следовало бы пробуждать поскорее.
— И спешить надо, и торопиться нельзя — заметь, как любопытно получается. Завтра Белый Ворон должен вернуться из Диевой Котловины — говорить с ним стану. А сам-то что обо всем этом думаешь?
— Давай-ка в первую очередь ты все-таки Ворона послушаешь, — несколько суховато ответил, вставая, отец Паисий. — Мои же соображения пока при себе придержу. Сейчас еще не время для праздных умствований, даже под предлогом ученых комментариев. Не обижайся, сие правильным будет. Сам ведь всё понимаешь. Так что помощи Господней, отец игумен, во трудах твоих — новых да нежданных. А я тебе сегодня же пришлю кое-чего, остроте ума споспешествующего. Обещай пить прилежно, проверю…
Выйдя вслед за лекарем, отец Варнава подозвал келейника:
— Я буду в книжнице. К трапезе не звать.
По узкой и темной лестнице в толще стены он поднялся наверх и оказался в просторной читальне, доверху залитой летним солнцем из многочисленных высоких и узких окон. В проемах между ними и на всем пространстве глухих торцевых стен — от пола до потолка — стояли на полках книги. Внимательно приглядываясь к корешкам, отец Варнава начал обходить их ряды. То приседая на корточки, то взбираясь по приставной лесенке, вынимал книгу за книгой да сносил на один из столов. Наконец шумно вздохнул и, покрутивши головою, погрузился в чтение.
Это познавательное занятие было прервано звуками неторопливых шагов со стороны общей лестницы. Отец Варнава вскинул от страниц лицо, прищурился.
— Виновен, виновен! Уж прости, что покой твой нарушаю, — заговорил нежданный посетитель, пригибаясь в низком проеме и в соответствии с произносимыми словами как бы кланяясь покаянно. — И на келейника своего не гневайся, отец настоятель: грудью встал он на защиту уединения твоего. Ну, здравствовать тебе многая лета, голубчик! Удивлен?
— Да просто обязан был удивиться, — совершенно невозмутимо отозвался игумен, поднимаясь из-за стола. — Гости-то какие высокие к нам пожаловать изволили. Здравствовать и тебе, отец Дионисий!
Они обменялись священническими приветствиями.
— Присаживайся, гостюшко дорогой, — как-никак, с дороги ты, и весьма немалой притом.
— Так ведь не паломническим образом-то шествовал — успел в возке своем насидеться от всей души, даже сверх того, разумеешь ведь. Теперь и постоять хочется, и поразмяться слегка. Тем более, что у тебя тут, слава Богу, и разгуляться есть где! — гость улыбнулся, раскинул руки, демонстрируя отцу Варнаве просторность его же книжницы, и в подтверждение сказанному немного прошелся туда-сюда.
— А над чем трудишься? Позволишь ли взглянуть? — не дожидаясь запрошенного позволения, он наклонился и с бесцеремонным любопытством принялся рассматривать лицевые обложки книг. Перечислил вслух, даже продекламировал: «De humani corporis fabrica», «Die Vermessung der Seele», «Опровержение расхожих заблуждений о мозге и разуме», «Chirurgia magna»… Ишь ты! Силён, братец, силён! А это что такое на тарабарском?
— «Гьюд Ши» или «Четыре Тантры Медицины», тибетский трактат.
— И на тибетском читаешь? Не знал, не знал!
— Куда мне. Это переложение на санскрит. Как там поживает наш славный стольный Дороград, отец Дионисий? Давненько никаких вестей оттуда не получал.
— А что нашему славному граду Дорову соделается-то, отец Варнава? Как встал он некогда на своих двунадесяти холмах, так до скончания всех времен там стоять и будет — супротив стародавних пророчеств, что называется, не попрешь! — гость опять улыбнулся: и показывая, что шутит, и мягко уклоняясь от ответа по существу. — Лучше расскажи, как оно — на новом месте-то?
— По правде говоря, изрядно подрастерял ощущение новизны за эти прошедшие два с лишним года, толком уже и не вспомню сейчас.
— Ну да, ну да… А отчего не спросишь, с чем я к тебе пожаловал?
— А мнится мне, что и сам ты поведаешь, как только нужным сочтешь. Или не так?
— Так, так… Орденцы Седьмой Печати, что в Кюстенландии окопались, какую-то непонятную возню близ рубежей славенских затеяли — слыхал о том?
— Да, — коротко ответил отец Варнава.
— У самих на то вряд ли духу хватило бы. Не иначе как Райх Германский их в спину украдкой подталкивает — что думаешь по этому поводу?
— Пытаюсь припомнить хоть один год, когда не случалось какой-нибудь непонятной возни близ любых рубежей наших. И сомневаюсь, что это германцы, хоть у тебя, отец Дионисий, к ним особая нелюбовь. Давняя и верная.
— Ну да, ну да… Поговаривают, что Славена-де землями прирасти замыслила, жертву послабее да пожирнее присматривает.
— Очень любопытно. И в каких же местах поговаривают — у них или у нас?
— У них. У кюстенландцев больше, у германцев поменьше. Но у германцев вдобавок еще и слухи смутные бродят — что-то этакое о поисках Священного Трона Тедерика и престолонаследии имперском.
— Именно вот так на ухо и шепчут друг дружке: «Что-то этакое о поисках Священного Трона Тедерика и престолонаследии имперском»?
— Не язви. Я надеялся, что к тебе по твоим прежним особым тропкам могло добраться нечто более вразумительное.
— Еще раз смиренно напомню, что уже два года с лишком ничто не движется по тем тропкам ни ко мне, ни от меня. Позарастали они за полной ненадобностью. Отец Дионисий, ты же получше многих осведомлен, чем мы тут теперь занимаемся изо дня в день. Стало быть, и стратигов среди нас искать — пустое дело. Вот забавно: обычно это я взад-вперед за беседою расхаживаю, а нынче ты. Присядь, яви милость. Что о трапезе скажешь — благословишь сюда подать?