Княжич

Гончаров Олег

Опомнился я оттого, что захлебываться начал. Ноздрями жижу вместо воздуха втянул. Поперхнулся. Закашлялся.

Чую, в мокром в чем-то. Приподнялся. Огляделся. В луже кровавой лежу. Оттого и чуть не задохнулся. Кровь из размозженной варяжьей головы сочится. Остывать уж стала. Подсыхать коростой. А он так и лежит со спущенными портами. Только вместо лица у него месиво. И из месива косички усов торчат. Слиплись от сукровицы.

Рядом лопата валяется. А чуть подале — Любава. Гляжу, шевельнулась вроде.

Застонала.

От сердца у меня отлегло.

Жива.

А в голове у меня точно жито молотят.

Бу-бух. Бу-бух. Цепы стучат. Только песни молотильной не хватает [46] .

— Берисава сказала, пройдет — значит, пройдет, — сказал я себе упрямо и понял, что снова могу говорить…

А вокруг перевернуто все. Переломано. Бурыми пятнами крови варяжской забрызгано. Только не до этого мне сейчас.

Подполз я к Любаве. Тормошу ее, чтоб быстрее в себя пришла.

46

«…песни молотильной…» — Когда цепами молотили хлеб, обязательно пели особые песни. Пение задавало нужный ритм молотьбы и позволяло не сбиться с дыхания.

Вот и глаза открыла. А в них ужас. Боль. Ненависть. Отпихнула она меня. Зарычала волчицей. А потом завыла, как собака побитая.

А я голову ее к груди прижал.

— Тише, Любава. Тише, — ей шепчу. — Это я. Добрый. Не бойся. Никому я тебя в обиду не дам. Никогда.

А она и затихла. В беспамятство впала…

И вдруг солнечный свет в дверном проеме померк. Кто-то его собой загородил. Взметнулся я как ужаленный. Готовый новую напасть на себя принять. Ощетинился ежом колючим и.. успокоился разом.

Не враг это был. Не супостат. Микула в сенцы ворвался. Как медведь разъяренный. Дышит тяжело. В одной руке вилы трезубые, а в другой дубовый притвор от кадушки, что у бани стояла. Вот тебе и копье, и щит.

— Убью! — с порога заорал, со свету не разглядев, что в сенцах творится.

— Тише, Микула, — сказал я ему негромко. — Любаву напугаешь.

Тут он только увидел и нас, и кровь, и варяга. Вилы у него из рук выпали. К нам бросился.

— Целы? — спросил.

— Да, — сказал я.

— Доченька, — встал он на колени и принялся нежно гладить Любаву по щеке своей огромной шершавой ладонью. — Ты прости меня. Не успел я. Не успел…

— Он тоже не успел, — кивнул я на мертвяка. — Напужал ее только сильно.

— Ну, ничего. Ничего, — сказал Любавин отец. — Это заживет. Отболит и заживет.

— А тетка Берисава где?

— В схороне она. В лесу. Мы, как Гавчу увидали, так поняли, что русь сюда завернула. Я ее к схорону отправил, а сам на выручку вам поспешил.

— Ушли они. Про дружину нашу расспрашивали. Ищут. Их всего два десятка было. Разведчики. Остальные, видать, стороной прошли. Сюда навряд вернутся. А этот вот, — показал я на труп, — остался.

— Навсегда, — сказал Микула.

Тут Любава застонала. Тело у нее дугой выгнулось. Вскрикнула тихонько, но в себя так и не пришла. Я только крепче прижал ее голову к своей груди, чтоб, не приведи Даждьбог, не ударилась.

— Берисава тут нужна, — сказал.

— В лесу мать. Небось измучилась вся. От нас вестей заждалась. Она-то попервоначалу со мной хотела. Переживала сильно. Не напрасно, видать. Только не взял я ее. Чтоб, если что, руки не вязала. Не дело бабе в драке мужику мешать. За ней бы надо. В лес. В схорон.

— Я за ней съезжу.

— Сможешь?

Ничего я ему не ответил. Он и без слов все понял.

Я

нехотя позволил Микуле забрать у меня Любаву. Он ее легко поднял на руки, перешагнул через мертвого и понес в светелку. А я все переживал, как бы он о варяга не споткнулся. Как бы в крови не оскользнулся. Как бы не уронил ее. Но все обошлось.

А я к мертвяку подполз. В калиту [47] его руку запустил. Все оттуда выгреб. Там золотая деньга цареградская оказалась с персуной [48] бабы какой-то кудрявой. Перстень с камешком лазоревым. Гребень костяной со зверями неведомыми. Два наконечника от стрел. И моя серьга.

47

Калита — кошель. Поясная сумка, в которой наемники берегли свое добро и Благодар.

48

«…деньга цареградская… с персуной…» —Византийский динарий, на котором чеканился портрет базилевса в профиль. Персуна — портрет. Изображение человека.

Я все это рядом с варягом положил. Авось добро его Микуле сгодится. А серьгу опять в ухо вставил.

Потом поднялся на ноги и не выдержал — пнул ногой мертвяка.

— Сам ты, — прошептал, — немец теперь. На веки вечные.

И наружу выбираться стал.

На улице уж солнце на закат повернуло.

Я до коня добрался. Повод с коновязи отвязал. В седло забрался. А тут и Микула вышел.

— Видишь вон ту сосну? — показал он в сторону, противоположную той, где недавно скрылись всадники. — Ту, что над бором высится.

— Вижу, — ответил я.

— На нее правь. Там холм. А в холме землянка вырыта. Берисава ждет. Выдюжишь ли? Доберешься?

— Куда я денусь? Ты, дядя Микула, за Любавой присмотри.

— Уснула она. Спокойно вроде. Я, чтоб ее не тревожить, приберусь пока, — кивнул он в сторону дома. — Да скотине корм задам. И ждать вас буду. Ну, защити тебя Чур [49] , — хлопнул он рукой по конскому крупу…

В бору смеркается быстро. Только светло было, и вот уже темень, хоть глаз коли. Боюсь, что не успею я дотемна. Уже и вечер собираться стал, а до схорона еще не близко. Тороплю я коня. А ветки меня по лицу норовят хлестануть. Только увертываться успевай. Но я упрямо вперед сквозь чащу пробираюсь. Схорон с Берисавой ищу…

49

Чур — мелкий дух, который существует за счет страхов людей. Когда человек пугается, появляется Чур и съедает страх. До нас дошло выражение «Чур меня».

А в животе урчит. Вспомнил я, что с утра во рту и росинки не было. Но терплю. Да и не до снеди теперь. Мне бы ведьму найти. Да к дочери отвести.

— Как она там? — Мысли в голове мухами кусачими кружатся. — Доглядит ли Микула за Любавой моей?.. Моей ли?.. Вон как она меня на смех подняла… Ничего, я настырный…

И тут ворчание недовольное меня из дум вырвало. Конь варяжский как вкопанный встал. Не заметил я, как мы на лежку медвежью наткнулись. На мою беду медведица. Да еще и с медвежатами. Заверещали медвежата испуганно. И быстрее на дерево.