Княжий сыск. Последняя святыня
Шрифт:
Одинец поглядел, куда украдкой указал холоп: в дальнем конце двора разговаривал с обозниками невысокий плотный мужик в щегольской синей поддевке. В обоих ушах приказчика висели золотые кольца.
– Да у хозяина нашего не только дворня стонет, – продолжал конюх, – жена с дочерью тоже по одной половице ходят, дыхнуть боятся. Тут намедни…
Одинец нетерпеливым жестом прервал его болтовню:
– Ты, дружище, не всё, что на уме, на язык пускай. Знать меня не знаешь, а бренчишь как коровье ботало.
– Зловледина! – вдруг вмешался в разговор Илюха, уловивший, что речь зашла о приказчике.
– Чё бы понимал! – конюх вновь легонько шлепнул
Выезжали под дружный гомон собравшегося на улице народа: возчиков пришли проводить матери, жёны и ребятня. Блажили, заливались младенцы на руках, лаяли собаки. Угловое окно светёлки в доме распахнулось, и Одинец увидел, как в проёме появилась молодая женщина с бледным лицом, укутанная в шаль. Рядом с ней стояла худенькая девчушка, помахавшая купцу рукой. Рогуля чуть взмахнул ответно, пустил коня в рысь и съехал со двора, более не оглянувшись.
На четвертый день пути обоз пересек границу владений московского князя. Начинались тверские земли. В ближайшем селе повозки встречали приставы и мытари князя Александра. Мытари лезли на телеги, пересчитывали тюки, бочки и ящики с товаром. Рогуля с Силантием сопровождали их и до хрипоты спорили о цене лежавшего в ящиках и бочках: мыт платился со стоимости ввозимого товара. Затем, переругиваясь, все ушли на мытный двор. Силантий нёс под мышкой небольшой бочоночек, который позволил все дело закончить к вечеру полюбовно. Обоз двинулся дальше, но остановился на краю села; решили ночевать тут. Мужики сгоняли возы с дороги, распрягали лошадей, пуская их стреноженными пастись на небольшом лугу, за что отдельно было уплачено сельскому старосте.
При съезде с дороги Илюху постигла неудача: воз накренился в придорожной канаве, одна из сорокаведерных бочек выпала, отскочила крышка, из бочонка густой золотистой струей на землю хлынуло пшеничное зерно. Силантий, коршуном налетевший на Илью, отстегал того плёткой и сам лично, разогнав сгрудившихся возчиков, принялся собирать зерно и заколачивать обручи.
– Погоди! – орал приказчик и грозил совсем потерявшемуся пареньку. – Я вечером с тобой посчитаюсь!
Вечером он, действительно, приволок Илью к костру, за которым сидели охранники каравана.
– Ну, ложись, снимай портки, – Силантий, несколько умиротворенный перед ужином, говорил с веселой издёвкой, отчего предстоящая расправа выглядела еще зловещее.
– Может не надо, Силантий, не порть ужина, – попытался отговорить его один из охранников, разбитной малый с небольшим шрамом на скуле, видневшимся из-под легкой как пушок бородки, – с кем не бывает! Ведь обошлось…
Одинец, сидевший у котла вместе с другими охранниками, поддержал Битую Щеку, как называли того все знакомые:
– Брось, Силантий…
Приказчик отпустил Илью и шагнул к поднявшемуся Александру:
– Ты кто такой? Ты что – большим человеком себя считаешь? Думаешь, коль в малолетстве за нашим хозяином объедки подбирал, так у тебя голос появился? Сядь и примолкни, тля!
Приказчик, привыкший к безропотному подчинению холопов, просчитался. Когда Рогуля прибежал на шум, он увидел катавшегося по траве первого помощника и Александра, задумчиво жевавшего травинку.
– Что случилось?!
– Поскользнулся наш Сила Саввыч, – сказал Одинец и, подхватив седло, служившее на ночлегах в поле подушкой, зашагал в темноту. Отходя, он слышал, как кто-то из охранников, наверное, Толстыга, вполголоса бормотал Рогуле:
– … ногой… под коленку… а Силантий свалился, и вот кружит… говорить не могет…
У костра, где сидели возчики, Одинец бросил седло:
– Чего сегодня на ужин?
– Каша с салом… – мужики, видевшие всё произошедшее, уважительно раздвинулись в стороны.
– И тут каша? – Одинец ощупал голенище сапога. – Кажись, ложку обронил…
На постеленный перед ним холст лёг каравай хлеба и четыре ложки – выбирай. Илья, возникший неизвестно откуда у него под рукой, поставил кружку и сказал:
– Дядя Саша, ты подожди чуток: мужики по такому случаю за пивом в село побежали…
Еще через два дня путники заслышали перезвоны тверских колоколов. Вскоре за широкими полями показался и сам город. Тверь! Одинец вглядывался в открывшийся у волжского простора город: девять лет назад не по своей воле он пришёл в него и не по своей воле покинул. Многое здесь переменилось: град разросся, посад был обнесен вторым частоколом, но между частоколом и окружавшими город лесами уже появились новые улочки, где поселился ремесленный люд и, очевидно, в самом недалеком будущем придется и этот расширившийся посад обносить третьим кольцом ограды. А дальше, за крышами посадских домов, за дымками, тянувшимися из мастерских кожевников, пимокатов, кузнецов, бондарей, оружейников – да мало ли в городе разных мастеров! – виднелись деревянные стены тверского детинца, кремля. Там, в кремле, проживал сейчас главный князь русских земель, ставленный над ней волей далекого великого хана Узбека, или как называют его на Руси «грозного царя Азбяка» – князь Тверской и Владимирский Александр Михайлович.
Одинец опустился в седло, внутренне усмехнувшись на свой высокопарный настрой. Девять лет назад он мельком видел нынешнего правителя; тогда это был белокурый застенчивый вьюнош, терявшийся в окружении сурового отца князя Михаила и старшего брата Дмитрия, неистовых воинов и правителей. Правители, правда, кончили свои дни мученической казнью в ханском Сарае.
«Как-то повернутся дела у этого молодого князя?» – мысли бывшего московского мечника повернули к уже второй день тревожившему его случаю. Той ночью, когда случилась короткая стычка с рогулинским приказчиком (Александр отлично понимал, что в этом шебутном коротышке он нажил себе вечного врага: да вон он мимо проскакивает на своей буланой кобылке, морду воротит, глаза злющие) Илюха, дождавшись когда над их табором повиснет густой храп коновозчиков, придвинулся к неспавшему Одинцу и зашептал:
– Дядь Саша, ты только забожись, что меня не выдашь… Я чё видел!
Он замолчал на краткий миг, но, не дождавшись клятвы, продолжил; видимо, распирало:
– А в той бочке-то, ну, что упала… Там под зерном – оружье и бронь!
– Что ж особенного? – спокойно ответил Одинец. – Везут тайно на продажу. Знаешь, сколько пришлось бы заплатить в казну, если б открыто?
– А-а, – Илюха был разочарован, что все объясняется так просто, – понятно!
Следующей ночью, под самое утро, когда Александру выпало время обходить обоз дозором, он для пробы вскрыл два бочонка: в одном под слоем пшеницы, действительно, оказались несколько самострелов, в другом – десятка полтора мечей. И кое-что Одинца смутило: мечи не могли предназначаться для продажи, ибо слишком проста была их выделка, а рукояти обмотаны обыкновенной сыромятной кожей. Работа была не московской, это точно.