Княжий удел
Шрифт:
— Если я твой гость, хан, тогда пусти меня с миром.
— Иди, — просто отозвался хан.
Василий Васильевич попытался подняться, оперся локтями о твердое ложе, но силы вдруг оставили его, и он упал на мохнатую подстилку.
Улу-Мухаммед смеялся, но его смех был беззлобным, так мог радоваться человек только с чистой совестью.
— Не печалься, князь, — утешал по-отечески Мухаммед. — Я не стану задерживать тебя долго. Как только ты поправишься, так тотчас можешь отправляться к себе. Сколько же мы с тобой не виделись, Василий? Десять лет? Одиннадцать?
— Двенадцать лет, хан…
— Двенадцать лет!
— А не лукавишь ли ты, хан? Твой ли это дом? — спросил великий князь. — Я узнаю эти места, мы находимся в Нижнем Новгороде, и келья, где ты сейчас сидишь, монашеская!
— Нет, ты не прав, князь! — мягко возразил Мухаммед. — Твои дружины оставили Нижний Новгород, и мне ничего не оставалось, как войти в него.
— Так же ты заходишь без приглашения и на окраинные русские земли.
— Оставим взаимные упреки, князь, — слегка нахмурился Улу-Мухаммед. — Они ни к чему не приведут. Твои дружины тоже частенько нарушали мой покой. Ты укреплял моих врагов своими дружинами, когда я, как загнанный пес, бегал от них по всей Орде, пытаясь отыскать хоть какое-нибудь пристанище! Помнишь, князь, я обращался и к тебе! — На мгновение в его глазах вспыхнула ярость, но хан тотчас улыбнулся, и снова Василий Васильевич увидел перед собой гостеприимного хозяина. — Оставим этот разговор, думаю, мы вернемся к нему, когда ты поправишься совсем.
— Что стало с моими братьями?
Улу-Мухаммед опять улыбнулся.
— Они все мои гости! Только вот твой брат Иван отказался от моего гостеприимства и удрал от моих батыров босым на быстром скакуне. — Хан посмотрел на Василия, и князь разглядел в глазах Мухаммеда сожаление. — Очень жаль, что мы встретились здесь. Нам бы быть союзниками, а мы враждуем. Нам бы забавляться вместе на соколиных охотах, а мы друг друга упреками обижаем. — И уже весело: — Думаю, князь, у нас будет с тобой время, чтобы потравить зверя и птицу побить, отдыхай у меня столько, сколько тебе вздумается! И без женской ласки ты не останешься, у меня такие красавицы есть, у тебя дух захватит! — смеялся Улу-Мухаммед. — И еще ты должен благодарить меня, что я спас тебя от смерти. Мои лекари залечили одиннадцать твоих ран, и все время ты находился между жизнью и смертью.
— Лучше бы они не делали этого… — прошептал Василий Васильевич.
— Полно тебе горевать, князь, ты еще молод, жизнь твоя только начинается, — успокаивал казанский хан. — Когда-нибудь я тебе напомню эти слова, и ты согласишься со мной, скажешь, что был не прав.
Василий Васильевич лежал без рубахи. Улу-Мухаммед говорил правду — на теле кровоточили раны. И тут великий князь вскрикнул:
— Где мой нательный крест?
Это был крест, подаренный Василию отцом. Крест, который он никогда не снимал с себя. Крест, который оберегал его от всякой беды и нечистой силы.
— Стоит ли тебе так волноваться, князь Василий? — покачал головой Улу-Мухаммед. — Крест твой целехонек. Когда ты был в беспамятстве,
Не поразил Господь супостатов, когда они снимали с шеи государя крест-нательник, не покрылись их ладони волдырями, когда нечестивыми пальцами касались они святыни. Видно, сорвала чья-то рука с его шеи золотую цепь и припрятала дорогой трофей у пояса.
— Плач пойдет по Руси, — прохрипел от горя великий князь. — Не бывало еще такого, чтобы великие московские князья в полоне томились.
Ачисан во главе большого отряда всадников подъезжал к Москве. Было время утренней молитвы, и чистый колокольный звон разносился над городом, заставляя просыпаться московские посады, которые скоро наполнились голосами, раздались скрипы отворяемых ворот, и пастух, пощелкивая кнутом, гнал стада на луга.
Ачисан разжал ладонь, на которой лежал крестик с распятым Христом. Бог укорял своего стража. Сейчас он казался мурзе тихим, словно ладонь сумела укротить его. Куда страшнее Иисус Христос выглядел на поле брани, перед самым сражением, когда русские полки разворачивали стяги. С полотен он строго смотрел на вражескую сторону. Было в этих глазах что-то такое, что подавляло волю, вгоняло в трепет. Но рядом незримо присутствовал Аллах, который был всюду: на небе, на земле, на воде, он не давал расслабиться, оберегал от искушения.
Ачисан сильно сжал ладонь и почувствовал, как острое распятие впилось в мякоть. Видно, русский Бог хочет досадить своему недругу. Мурза разжал ладонь и увидел, что крест слегка погнулся. «Ладно, хватит с него, пусть полежит пока за поясом», — Ачисан запрятал распятие.
Это было первое серьезное поручение, которое Улу-Мухаммед доверил Ачисану. Почти испытание. Мурза Ачисан был сыном Тегини, и хан считался его дядей. Привязанность, которую Мухаммед Великий испытывал к своему молочному брату, понемногу распространилась и на его сына. Ачисан видел завистливые взгляды мурз, когда Улу-Мухаммед поманил его из толпы и, протянув крест, сказал:
— Скажешь боярам великого московского князя, что Василий у меня в плену. Пусть мать, жена и бояре собирают со всех своих земель для моего ханства богатый выкуп. Если же не согласятся… вместо письма я пришлю им в мешке голову Василия!
Ачисан понял, что это было высшим доверием хана. Мурзы, на которых он еще вчера взирал со скрытым трепетом, лежали теперь у его ног. Он сделался доверенным лицом хана и больше не нуждался в поддержке отца. А когда Ачисан покидал ханские покои, увидел, как перед ним склоняются головы придворных мурз, словно мимо них проходил сам хан.
Ачисан, поддав пятками в бока коню, подъехал к Москве-реке, и копыта жеребца дробно застучали по доскам моста.
Вместо великого князя Москва встречала посла казанского хана Улу-Мухаммеда.
Великая княжна Софья оставалась в Москве правительницей.
Позавчера прибыл в Москву израненный Иван Андреевич Можайский, говорил, что татары разбили великого князя и что сам он едва не попал в плен, да жеребец под ним резвый оказался.
— А как же великий князь Московский?! Как же Василий?! Как сын мой?! — в ужасе шептала великая княгиня, но этот шепот напоминал скорее отчаянный крик, и Иван невольно поежился.