Княжна Тараканова
Шрифт:
– Господин Доманский – посланник вашего любовника, графа Огинского? – спросил Филипп…
Она сидела за инструментом, он стоял подле.
– Я должна говорить с ним, – повторила она… Все равно надо было говорить неправду!.. Но немножко и правду!.. – Зачем это? Граф давно уже не близок мне. У меня могут быть какие-то другие дела, помимо общей с кем-то постели… Я не хотела бы всю жизнь оставаться твоей содержанкой… – Она замолчала и боялась. Ведь он мог сейчас сказать, что не отпустит ее! Он мог оказаться жестоким. Стоило вспомнить тюремное заключение Рошфора!
– Чего тебе не хватает? – Филипп спрашивал просто, в галантных беседах, в галантных письмах так не спрашивают…
– Я хочу быть с вами… с тобой… честной… – А вот и нет, она не хотела быть с ним честной, она всего лишь хотела бежать… – Я не знаю, уеду ли я. Я хочу получить мои деньги. – Она вдруг поняла, что надо говорить, нашлась!.. – Да, Огинскому нужны деньги. Это их конфедератские дела, ты знаешь. А этого Доманского я никогда не видела прежде.
– Я прикажу ему уехать!
– Я обязана вернуть Огинскому деньги. Я должна говорить с этим Доманским, я должна…
– Ты полька? – Он насторожился. Или ей показалось, что он насторожился.
– Может быть, – она ответила, не задумавшись. И прибавила: – Дай мне возможность говорить с ним. Когда деньги будут возвращены графу, тогда, возможно, ты и я… Все может идти по-прежнему…
Она ощущала боль в груди, то кололо, то ныло. Это, конечно же, была такая усталость от бессмысленного разговора… Сидение, хождение, стояние в комнате… Затем вошел Михал, и она тотчас сказала громко и лживо, но князь не должен был понимать, что она лжет, а Михал не должен был сердиться на нее за то, что она лжет…
– Господин Доманский, я пытаюсь убедить князя вернуть деньги графу…
Она не знала, как поведет себя Михал. Если он подвизался на дипломатическом поприще, то он умеет, он должен…
– Огинский прислал вас за деньгами? – спросил князь.
– И за деньгами также, – Михал легко поклонился. – Но более для того, чтобы беседовать с госпожой Елизаветой. Граф Огинский имеет к ней дело, конфиденциальное дело. Он, а также известный вам князь Радзивилл, и являющийся, в сущности, моим патроном, заинтересованы…
– Она – полька? – снова спросил Филипп-Фердинанд…
Теперь они говорили друг с другом, как будто ее здесь и не было…
Видно и вправду Михал, подвизаясь на дипломатическом поприще, приобрел навыки весьма важные. Он вел беседу с князем с достаточной легкостью…
– Я не могу вам сказать, князь, кто эта женщина. Она и сама не знает этого в точности. Я должен говорить с ней подробно…
Конечно, он приобрел навыки! Как-то совершенно неприметно оказалось так, будто многое зависит напрямую от Филиппа-Фердинанда. Михал принудил его, в сущности, и принудил с мягкостью и решимостью в одно и то же время, согласиться, смириться, по сути, с длительной беседой Михала и Елизаветы, беседой, когда они останутся один на один…
…Малой свечкой она зажигала большие свечи в канделябрах. Она не хотела звать слугу.
– Теперь мы будем друг с другом, – сказала она. – Все, что случалось, покамест мы были порознь, не в счет!
В ее кабинете посверкивали в шкафу корешки книг…
– Не знаю, не знаю… – произнес он, почему-то рассеянно. Она подошла к нему, протянула руки кверху, к его лицу, охватила его лицо ладонями и сказала, скороговоркой:
– Нет, нет, нет! Всегда друг с другом!..
Он улыбнулся и стал целовать ее. Потом легонько подтолкнул ее от себя:
– Нет, не сейчас. Мне надо говорить с тобой.
– Князь не верит мне, – сказала она. А он сказал, что это все равно.
Быстрыми движениями он сбросил шелковый аби и жилет, шитый золотыми нитками. Она смотрела. Он остался в белой рубашке. Видно было, какой высокий и худой. Она потрогала мышцы его живота под этой тонкой тканью батистовой рубашки. Мышцы живота были теплыми, гладкими и немножко мягкими ее пальцам, подавались под кожей, это кожа была теплая и гладкая… Она, конечно, сразу должна была увидеть его тонкие висячие усы, но отчего-то заметила только сейчас.
– Ты уже не бреешься? – спросила она. Он сказал, что ведь подбородок и щеки он бреет.
Она сейчас думала наивно, как девочка, и подумала, что не скажет ему, не расскажет, как болела плохой болезнью. Зачем? Она же выздоровела. Зачем говорить совсем лишнее? Она и не будет говорить…
Она надела простое платье. Франциска застегнула пуговки на спине. Елизавета заплела волосы сначала в две косы, потом расплела две косы и заплела одну. Когда-то она заплетала волосы в косы, в одну или в две…
Потом говорили, будто все длилось много дней, а на самом деле все происходило очень быстро. Жизнь ее снова побежала вперед, резвыми молодыми ногами, помчалась. Это было хорошо. Косые, темные-темные глаза блестели… Он сказал, что с ней хочет познакомиться князь Радзивилл. Она понимала, что Михал говорит не просто так, но все же сказала правду, выглядевшую как проявление кокетства:
– Мне совсем не хочется знакомиться с ним, я разочаровалась в князьях…
– Это важное дело, – сказал он, произнося слова быстро, как юноша, решившийся на авантюру и в то же время желающий, чтобы его речь была небрежной и легкой… – …важное дело…
Она понимала, что это самое «важное дело» все равно будет ей изложено, и, конечно, она будет участвовать в этом деле. Так будет. Да. Но пусть потом это будет…
– Расскажи, где ты был, – попросила она. – Почему ты не спрашиваешь, где была я? Ты любишь меня? Еще любишь?
– Люблю, – отвечал он быстро и небрежно. – Не все ли равно, где ты была. Ты никуда не можешь уйти от меня. Ты не спрашивай, где я был, почему ушел, зачем вернулся. Что это может изменить? Все остается…
Она еще раз посмотрела на него очень пристально. Что-то было в его лице… такое… кажется, не видала прежде… Это были золотые серьги в его ушах. Вдруг его проколотые мочки с серьгами попадали в яркий свет больших свечей и начинали сверкать огоньками…