Княжна Тараканова
Шрифт:
Зиновия тоже рассказывала девочке сказки, длинные, об одном парнишке по имени Сафа, как он спас белую лебедь от злой колдуньи, и эта лебедь, конечно, превратилась в девушку; и еще – про богатыря Тана сказку рассказывала, про Гульчечек – Розовый Цветок – такую красавицу… Говорили по-польски, с пинчукским выговором, старуха вставляла в свою речь татарские слова, и это говорение осталось в памяти на всю жизнь…
Девочка помнила, что сначала отец приходил в дом старухи, навещал дочку, приносил в базарные дни покупные печенья. Девочка помнила, как старуха водила ее за руку, они гуляли на лугу по тропинке, свободной тоненькой ручкой цеплялась-хваталась за штанину широких желтых старухиных шаровар. Потом появился отец, он шел вдалеке, но девочка уже увидела его, вырвала руку из нянькиной руки и побежала к отцу…
Сначала отец платил няньке, давал деньги, потом уже не мог платить, но старуха привыкла к девочке, жалела
Похороны отца она тоже запомнила. Было много мужчин, одетых в черное. Отца завернули в белое. Один из пришедших, раввин [13] , читал молитвы, раскрыв и подняв к самым глазам маленькую книжечку-молитвенник. Потом мужчины унесли тело на деревянных носилках, похожих на доску. Все эти мужчины казались ей похожими друг на друга, все как будто были на одно лицо. Но один из них был одет лучше прочих. Он был не из деревни, а приехал из какого-то города. Он оставил няньке деньги, а девочку погладил по голове, по ее темным-темным волосам, и подарил ей две хорошие игрушки – набитый шерстью кожаный мячик и оловянную куклу, изображавшую нарядную панну. Потом старуха сказала девочке, что этот человек – родственник девочкиной матери. Девочка испугалась: вдруг он заберет ее, увезет… Но он уже уехал и не приезжал… Наверное, он был не бедный человек…
13
… раввин… – в иудаизме – руководитель общины верующих.
Она не была послушной девочкой. Зиновия пыталась учить ее приготовлять известь для побелки, доить корову, сбивать масло и печь лепешки, но девочка не хотела учиться домоводству, бросала работу несделанной, убегала… Старуха никогда не била ее, только бранила и ворчала, что девочке будет тяжело жить.
Когда была маленькой, играла с мальчишками, хотела бегать и прыгать лучше, чем они; царапалась, когда кто-нибудь из них нападал на нее. Когда подросла, стала играть с девочками другими, часто спорила с ними, дергала за косички, пыталась отнимать чужие игрушки, но проявляла щедрость, свои – мячик и куклу – охотно давала поиграть всем, кому хотелось. В конце концов игрушки потерялись, но она о них не жалела. Она и после никогда не жалела об одежде и украшениях, об имуществе. Когда она стала взрослой, ей нравилось иметь много денег, тратить их, сорить деньгами. Она могла захотеть получить какое-нибудь ожерелье, дорогой красивый браслет, карету, дорогой наряд, а получив наконец, вдруг бросала, дарила…
Зиновия наказывала своей питомице, чтобы та играла с еврейскими детьми:
– …они – твои… вот вырастешь, пойдешь замуж за кого-нибудь из твоих-своих…
Девочка откликалась быстро:
– Я ни за кого замуж не пойду!..
– Нет, нельзя так! – говорила Зиновия серьезно и как будто немного испуганно…
Девочка убегала играть на холме. Потом она поняла, что в деревне и ее нянька и она сама – чужие…
После того как она в первый раз увидела его на холме, у подножья, жизнь ее сделалась совершенно иной, совсем новой. Теперь у нее как будто появилась такая, очень хорошая тайна, заставлявшая ее смешливо улыбаться. Это была настоящая тайна, она не сказала бы никому, ни старухе, ни другим девчонкам… Но на самом деле у нее не было подружек. И потом, когда она стала взрослой, никто не мог бы сказать, что имеет с нею совершенно доверительные отношения. Она, такая говорливая, веселая, оставалась в самой сути своей натуры очень замкнутой и скрытной. Впрочем, ее замкнутость и скрытность, то есть причины ее замкнутости, скрытности, возможно было понять… Пожалуй, только он мог бы сказать, что пользуется ее доверием почти в полной мере. Он один знал, кто она, знал о ее детстве тогда, когда вокруг нее уже были люди, которые ничего о ней не знали; ничего, кроме того, что она сама для них придумывала!..
Но когда они были совсем детьми, она после первой встречи только и думала о том, чтобы снова повидать, увидеть его… И было странно: ведь совсем легко возможно было увидеть его! Она уже знала, кто он и где живет, потому что другие дети говорили об этом, даже и не надо было особливо спрашивать… Но она не могла заставить себя побежать к дому его отца, поглядеть исподтишка. Она говорила себе, в уме, про себя, что никогда не будет искать его, не будет пытаться увидеть его. Ни за что на свете!..
И он тоже хотел бы увидеть ее, но стыдился, боялся, что другие дети догадаются, поймут, что ему хочется увидеть ее,
Она знала, что они обязательно увидятся снова. И было даже хорошо ждать. Может быть, ждать – это было даже лучше, чем увидеть его? Или нет?..
Она любила ходить в лес – собирать грибы или ягоды. Она ходила вместе с другими девочками или совсем одна. Было хорошо бродить в лесу, потом приносить домой лисички, рыжики, лесную землянику. Она не боялась встретить в лесу каких-нибудь плохих людей, которые могли бы обидеть ее, совершить насилие. И Зиновия, и прочие деревенские женщины не боялись отпускать в лес своих детей. То ли в этом сказывался некий фатализм, порою странно присущий людям, в особенности женщинам; то ли и вправду ничего дурного давно не происходило, не случалось в окрестностях деревни… Она понимала, что должна хоть что-то делать в доме, помогать старухе, и принося в дом грибы и ягоды, она ведь все-таки хоть как-то помогала старой Зиновии…
Вот она собирала грибы и снова встретила его. Она не срезала грибы аккуратно, чтобы не повредить грибницу, а просто-напросто вырывала из земли, срывала. Она легко наклонялась и распрямлялась. А он прятался в кустах у дома, где она жила, и украдкой шел за ней в лес. Он обрадовался, когда увидел, что она пошла с лукошком…
Там, в лесу, на одной поляне, дети очень легко заговорили друг с дружкой и с той поры отношения их сделались почти совершенно ясными. Они перестали бояться других людей и не смущались, когда другие люди видели их вместе. Странно, но ни Зиновия, ни отец Михала не обращали внимания на эту привязанность детей, на эту их взаимную приязнь, такую сильную. Но и понятно, почему не обращали внимания. Конечно, потому что дети были еще малы. Да и нельзя было сказать, что совсем уж не обращали внимания. Порою Хеленка покрикивала:
– Не водись с этой жидовкой!..
И снова принималась за свои обычные нескончаемые дела по хозяйству, будто и позабыв о своих звонких, с провизгом, предупреждениях брату.
И старая Зиновия говаривала девочке:
– Не играй с ним, играй со своими!..
Но дети будто и не слыхали ничего, и взрослые не были особенно строги с ними. Другие мальчики и девочки также будто привыкли видеть их вместе, не смеялись и даже казались совсем равнодушными…
Он и она все более и более привязывались друг к дружке и сами радовались этой привязанности. У него не было матери, у нее – ни матери, ни отца. И то, что они были сиротами, сближало их еще более.
Очень скоро они почувствовали друг друга совершенно близкими. Детское обыкновенное озорство, когда они дразнили друг дружку, нарочно по-детски обманывали, смеялись; это детское озорство никак не нарушало их близости. Но все же называть эту близость совсем дружеской, никак нельзя было. Они знали, что принадлежат к разным половинам человечества, то есть очень рано узнали, еще до своей первой встречи, что они – будущие мужчина и женщина. Это знание, по сути своей все же совершенно детское, конечно же, содержало в себе некоторые доли своего рода пряности и возможности нарушения принятых всеми правил… Хотя на самом деле фактически все дети в определенном возрасте принимаются нарушать правила, которые приказано не нарушать, то есть взрослыми приказано… В сущности, это детское нарушение взрослых правил – это ведь тоже правило, в сущности… Была и такая игра: она поднимала, задирала платьице и рубашку, быстро, резкими движениями тонких детских рук, глядя на него смешливо и задиристо; и моргнув глазами быстро, пушистые реснички мгновенно взлетели и тотчас прикрыли темные-темные глаза яркие… Он видел ее цветок, то, что должно было сделаться в будущем заветной целью мужского вожделения. Он и выучил ее этой игре. Она тотчас опускала рубашку и платьице и пускалась бежать. Он бежал следом. Быстрый бег сильно горячил их. Он догонял ее, она прижималась спиной к стволу большого дуба, ощущая узкой своей детской спинкой крепость этого ствола. Или она падала на траву или на опавшие листья. Он прижимался к ней или рядышком с ней падал. Дети прерывисто смеялись. Она отталкивала его ладошками, растопыривая пальчики. Он целовал ее щеки тугие и шею, пришлепывая пухлыми детскими губами. Он уже знал, что делают лошади, быки и коровы, да и слуги и служанки где-нибудь в овине… Он и сам хотел бы попробовать, хотя понимал, что у него покамест еще ничего не получится… Она вдруг принималась плакать, он оставлял ее и стоя поодаль, утешал ее прерывистой речью, быстро говорил, что он не хочет, не хочет обижать ее. Она успокаивалась. Дети снова сидели рядышком и забавлялись игрою словесною «в бяки», как они это называли. Они нарочно говорили друг другу разное гадкое, что слыхали от взрослых…