Княжна Тараканова
Шрифт:
Денег у Орлова было много. Он держал открытый дом. Обеды его проходили шумно, вино лилось, что называется, рекой. За стол садилось до полусотни человек, среди которых особенным уважением гостеприимного хозяина пользовались находившиеся в Ливорно англичане: генеральный консул, сэр Джон Дик, оказывавший Российской короне различные услуги во время войны с великой империей турок и награжденный по ходатайству Орлова российским орденом, Аннинской лентой, и довольно известный многим, чудаковатый Монтэгю Уортли. Впрочем, граф Орлов жил то в Ливорно, то в Пизе, где жить было веселее, чем в Ливорно, потому что проще было встретить красивых и дорогих продажных женщин…
Время
В Барлетте не задержались, быстро отправились из Барлетты в Неаполь. Она была больна. Но задержаться в Барлетте нельзя было. Михал оставил ее ненадолго в гостинице и съездил в Неаполь. Там ему пришлось снова сделаться дипломатом. Он добился приема у английского посланника Гамильтона и просил его содействия в выдаче паспортов на проезд в Рим. Пришлось дипломатически лавировать. Гамильтон уже знал о возвращении Радзивилла в Венецию и читал много дурного в газетах о мнимой графине Пиннеберг. Михалу пришлось увертливо говорить, что графиня Пиннеберг действительно весьма знатная особа, то есть на самом деле эта знатная особа не является графиней Пиннеберг, но…
– Она принуждена скрывать свое подлинное происхождение, принуждена скрывать по независящим от нее обстоятельствам!..
Затем он принялся мягко уверять Гамильтона, что мнимая графиня Пиннеберг очень страдает вследствие распространяемых о ней дурных слухов…
– …беззащитная, одинокая женщина не имеет возможности отвечать на эти слухи достойно… Мы, несколько верных ей друзей, также не располагаем возможностями…
Михал скоро понял, что именно тревожит Гамильтона, и попытался, в свою очередь, успокоить его, уверить, что единственное желание мнимой графини…
– …жить тихо, оставить все попытки достижения справедливости, то есть возвращения ей положенных ей титулов! Несчастная женщина больна. В Риме она намеревается серьезно лечиться… Грудная болезнь…
В конце концов удалось уговорить Гамильтона, но Михалу пришлось пробыть все же в Неаполе два дня, мягко настаивая, чтобы Гамильтон как возможно скорее написал неаполитанскому министру Тануччи. Как только письмо было отправлено, Михал вернулся в Барлетту и оттуда отправился со всеми своими спутниками в Неаполь. Было плохо то, что Гамильтон не навестил Тануччи, а предпочел снестись с министром посредством письма. В Неаполе было скверно, жарко. В гостинице донимали мухи и блохи, пищу готовили дурно. Гостиница была скверная, вино кислое. Изо дня в день – к обеду – макароны под мясным соусом.
В Барлетту из Неаполя добрались в дурных повозках, усталые, почти в отчаянии. Она упрекала Михала, зачем он повез ее в такую плохую гостиницу:
– Посмотри! – Она подходила к маленькому окну во втором этаже. – Посмотри, какие трущобы там! Здесь страшно выйти на улицу!..
Теперь он успокаивал уже ее. Такая выдалась теперь его участь: всех успокаивать!.. Он объяснял ей, что в Неаполе надо вести себя смирно, не бросаться в глаза…
– …А там поглядим! – закончил он оптимистически свои объяснения…
Михал ожидал известий о паспортах от Гамильтона, решив не докучать ему. Она же в первый день, то есть в день их приезда в Неаполь, пролежала долго на постели, не отвечая никак на уговоры Франциски и Михала. Михал уже хотел было позвать доктора, но Елизавета на другой день поднялась и долго сердилась на него. В третий день ею вдруг овладело состояние беззаботности. Она, в сущности, много пережившая женщина, опять могла показаться девочкой, совсем юной девушкой, едва вышедшей из отроческого возраста. Она кротко спросила, можно ли им погулять в городе вдвоем:
– Помнишь, как мы ехали в карете, а потом в лесу… – Она вдруг спросила серьезно: – Почему ты ушел тогда?
Он отвечал просто:
– Не знаю. Отец был болен. Но я мог бы предупредить тебя, сказать… Не знаю…
– А я знаю, – сказала она детским голосом девочки. – Просто у нас такая жизнь! Такая жизнь! – повторила она, по-детски убежденно.
– Будем считать, что это все объясняет! – Он коротко засмеялся…
Франциска отчего-то уже успела узнать, что в этом городе гулять опасно, и ворчала, когда Михал и Елизавета все же пошли в город, в самых простых платьях.
– Мы же не пойдем в те трущобы, – кротко говорила Елизавета. Они бродили по улицам несколько часов, лица молодых прохожих и вправду могли насторожить, выражали чрезмерную уверенность, задиристость. Но Михал имел при себе большую польскую саблю, вид которой все-таки отбивал охоту ссориться с ним. Город был населен густо. На узких улицах и широких площадях то и дело попадались навстречу монахи и монахини, много женщин в легких покрывалах, множество замурзанных детишек… Вскоре Михал и Елизавета заметили, что улицы уходят вниз, к морю! Город словно бежал к морю, торопясь искупаться. Они тоже пошли быстрее и по дороге покупали дешевые сладости и горячие лепешки с мясом и овощами. Ели с удовольствием. И вышли, выбежали к воде Неаполитанского залива. Наняли лодку, уселись. Лодочник, очень загорелый, греб стоя, как в Венеции гондольеры… Михал подумал, что, быть может, было бы хорошо обосноваться здесь, в Неаполе… Он говорил с ней тихо и на польском языке, лодочник не мог понять их, да и не прислушивался, глядел на море… Михал сказал ей, что мог бы найти в Неаполе недурную службу, у того же Гамильтона, к примеру…
– …мы жили бы здесь. Каждый день видели бы море. Устроили бы дом… – Уже после первой фразы, произнесенной им вполголоса, он понял, что сам себе не верит. Но она тихо поддержала его в его мечтаниях, поддержала совершенно по-женски, проговорила:
– Мы бы обвенчались… – Опустила руку, кисть в воду, замочила немного рукав… Потом, вдруг вздохнув, произнесла грустно и с кротостью: – Но этого никогда не будет, потому что мы пойдем до конца. – И это «пойдем до конца» произнесла почти нежно… – Нам скучно станет жить в Неаполе. Нам и сейчас весело только потому, что это всего лишь передышка, недолгий отдых после такого лихорадочного бега, а дальше – снова бег, лихорадочный бег…
Она шевелила пальцами в воде, опустив глаза. Михал взял ее за другую руку, нежно. И молчали…
Паспорты были получены через двадцать дней. Можно было ехать в Рим. Она сказала, что морем не отправится ни за что!
– Еще одного приступа морской болезни я не выдержу! – Голос ее звучал так мелодично и жалобно…
Решили нанять повозки и добираться берегом. Ехали быстро, останавливаясь в Гаэте, Террачине и Неттуне. Последнюю остановку сделали в Лидо-ди-Рома… Дорога шла в тени дубовой листвы. Покупали виноград. В Лидо-ди-Рома Елизавета увидела дам на осликах. Взяли осла с погонщиком, приземистым итальянцем в красных бесформенных штанах, высокой мятой шляпе. Широкий расстегнутый ворот грязной белой рубахи выказывал золотой крестик на смуглой груди. Елизавета уселась в седло в голубой амазонке, причудливо убрав голову большим кисейным платком. Цольтфингер шагал рядом, держа над ней – высоко – широкий желтый зонтик…